Негативное восприятие севера как стороны смерти может быть связано с особым типом ориентации, присущим народам Евразии, – ориентации в сторону евразийского широтного горного пояса, который имел сакральное значение для всех окружающих его с севера или юга народов 140. Так, по воззрениям монгольских народов, мир предков находится на юге, в верхнем мире, а мир мертвых занимает полярные миру предков позиции в пространстве. В традиционной картине мира бурят северная сторона неба является местом пребывания черных, злых божеств, насылающих людям всевозможные несчастья. В северо-восточную сторону выплескивают помои – угощают злых духов 141. В языческих представлениях народов Сибири «вертикальные и горизонтальные элементы Вселенной нередко выступают как структурно и семантически тождественные категории. Так, в хантыйской ритуальной терминологии „север“ и „низ“ назывались одинаково – „ил“, а „юг“ и „верх“ – „ном“» 142. Примечательно, что уже в глубокой древности вдоль евразийского широтного горного пояса возникла «цепь укрепленных северных границ, протянувшаяся от Тихого океана до Атлантического» и отделившая южные страны, считавшие себя цивилизованными, от их северных соседей, которых южане определяли как варваров 143.
С началом христианской эры устремленность «Север – Юг», соотносившаяся теперь с вертикалью крестного распятия, обрела особое значение – она стала европейской осью симметрии (термин Л. Вульфа 144). Как отмечает в этой связи А. Г. Еманов, «нельзя забывать того места, которое занимал Север в европейской эсхатологии и аксиологии… Эти мотивы, а не только прагматические побуждения заставляли южан из Италии Маттео и Андреа Фрязей доходить до Печоры или немца Иоганна Шильтбергера – до сибирской Чимги-Туры» 145. Действительно, круг гномона, предназначенный для обозначения осей «Восток – Запад» и «Север – Юг», был, по выражению Т. Буркхардта, еще и направляющим кругом 146. Именно в этом круге происходило расширение Византийского содружества наций, частью которого после ее крещения сделалась и Русь 147. Перед летописцами-монахами встала непростая задача создать нарратив, вписывающий географию и историю Руси в универсальную христианскую космографию. В этой работе летописцы во многом опирались на предшествующие тексты, но, поскольку расположенная от них далеко на севере Русь никогда не была частью универсального римско-имперского порядка и отсутствовала в византийской традиции, им пришлось как бы «дособирать» ее, опираясь в том числе на личный опыт путешествия 148. Возможно, продуктом такого опыта стало описание в так называемом космографическом (недатированном) введении Повести временных лет знаменитого «пути из варяг в греки»: «Тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское» 149. Установление этого и других путей по линии «Север – Юг» свидетельствовало о переориентации европейской торговой, а вслед за тем и политической жизни с Средиземноморья на Балтику. Перелом баланса между Югом и Севером в пользу последнего был, по мнению А. Эткинда, больше всего связан с истощением южных лесов, обеспечивавших морские державы древесиной для строительства их торговых и военных флотов. Позже борьба за доступ к ценному ресурсу вылилась в первый общеевропейский конфликт между Югом и Севером – Тридцатилетнюю войну (1618–1648), по итогам которой политический вес северных стран во главе со Швецией значительно возрос 150.
1.1. Три Севера России
Русь обретала свою пространственность, расширяясь во всех направлениях, по меткому выражению Н. С. Борисова, «подобно тесту, ползущему из квашни» 151. Более или менее определенная граница формировалась только на западе, в соприкосновении с европейскими странами, на других направлениях действовала расплывчатая формула, по которой определяли границы крестьянских угодий: «Куда топор, коса и соха ходили» 152. В XII веке на северном направлении суздальские, ростовские и московские топоры дошли до Подвинья, где довольно быстро возникла сеть промысловых, торговых и даннических путей и система опорных пунктов, необходимых для контроля над ними 153. Одним из таких пунктов был Устюг – северный форпост Москвы 154. В «Слове о погибели Русской земли» (XIII век) Устюг упоминается как ее северный предел, «гдѣ тамо бяху тоймици погании, и за Дышючимъ моремъ; от моря до болгаръ» 155. «Дышючимъ» называлось Белое море, возможно из-за сильных приливов и отливов, поразивших воображение колонистов из континентальной Восточной Европы 156. Новгородцам, владевшим в XIII–XV веках территориями, простирающимися к северу от Устюга, Белое море представлялось «краем света». Здесь им виделись врата ада, где «червь неусыпающий, и скрежеть зубный, и ръка огненная Моргъ», где «вода входить въ преисподняя и паки исходить трижды днемь», но одновременно – и «пречистая богородица и множество святых, еже по въскресении господни явищася многим въ Иерусалимъ и паки внидоша в рай» 157. Иначе говоря, в представлениях новгородцев берег Белого моря соприкасался непосредственно с потусторонним миром.
Вызванный монголо-татарским вторжением массовый уход верхневолжского (владимиро-московского) населения, в том числе и княжеских семей, на север привел к ослаблению там новгородского влияния 158. В XV веке Москва сокрушила Новгород, этот, по определению А. А. Селина, «город-вампир, аккумулировавший в себе богатства Северо-Запада» 159, и включила его обширные северные владения в свою сферу влияния. В погоне за пушниной – конвертируемой валютой Средневековья 160 – московские великие князья загнали народы «полунощных стран» от Белого моря до Печоры в жестокую данническую систему, благодаря чему к концу XVI века Московское царство стало крупнейшим поставщиком мехов на международный рынок 161. Оживлению его пушной торговли с Западной Европой способствовало взятие Смоленска