Дело в том, что Валентин в своем деле был артистом, и не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова. Он обладал удивительными способностями к перевоплощению, и эта особенность, отличающая его от обычного щипача, делала его неуловимым. С одинаковой естественностью он изображал из себя сибирского вахтовика-нефтяника и столичного профессора, узбекского дехканина, везущего дыни на базар, и депутата провинциального горсовета, спешащего на совещание в областной центр. Валентин не просто изображал их, но, как отличный актёр, вживался в очередной образ и на время становился одним из привычных людских типажей многоликой страны. А профессиональное владение гримом, парики, накладные усы и бородки, имевшиеся в арсенале, делали образы совершенными. К этому надо добавить, что Валентин был человеком начитанным и мог поддержать разговор на любую тему: от квантовой физики до особенностей разведения мериносов.
Правоохранители сбивались с ног, разыскивая Валентина, но тщетно. Свидетели и потерпевшие давали разноречивые показания. Одни описывали его как чернявого коренастого мужчину лет тридцати с кавказским акцентом, другие утверждали, что он высокий сухопарый и седой старик, акающий по-московски, третьи и вовсе несли такую чепуху, что милиционеры хватались за голову.
Конечно, Валентин – он был весьма неглуп – понимал, что рано или поздно его поймают и посадят. Но занятие своё не бросал и раз за разом выходил охотиться в различных поездах большой страны. Дурачить благопристойное общество своими метаморфозами стало для него разновидностью наркотика. С этим обществом у него были свои счёты.
С детства Валентин выступал на сцене. Сначала на детских утренниках и школьных спектаклях, потом в драмкружке Дворца пионеров и театральной студии при Доме культуры. В четырнадцатилетнем возрасте он снялся в нашумевшем кинофильме о подростках, и имя Валентина Горелого прогремело на всю страну. Ему прочили блестящее актёрское будущее. Но судьба распорядилась иначе.
Как написали годы спустя в статье о том самом кино, «из всех школьников, участвовавших в фильме, только трое стали артистами кино, остальные по окончании школы стали настоящими людьми».
На собеседование в театральную школу старейшего московского театра Валентин шёл заранее уверенным в успехе. Не заметить его выдающихся способностей мог только слепой, а члены приёмной комиссии все без исключения были зрячими. Но они оказались в неловком положении. Мало того, что в тот год на курс поступали сразу двое сыновей влиятельных театральных деятелей, так ещё и директор магазина «Океан» возжелал, чтобы его дочь обучилась актёрскому ремеслу. Мельпомена, конечно, Мельпоменой, но и балычок с икоркой ещё никто не отменял, знаете ли. Пришлось отказать этому симпатичному и талантливому парню.
Другой бы на его месте не сложил руки и добился бы своего. Но Валентин озлобился на весь свет и решил ему мстить. Он стал искусным и неуловимым вором. Так он доказывал самому себе и окружающим, что в актёрстве он лучший.
Были у вора Валентина и свои принципы. Сшибать кошельки небогатых пассажиров плацкарта и тырить их чемоданы он брезговал. Обитателей купе трогал тоже редко. Валентин предпочитал работать в спальных вагонах, где ездили жирные коты, хозяева жизни. Дело было не только в деньгах, которые у них водились, но и в том, что именно таких людей Валентин считал виновниками несовершенства бытия. Он мнил себя Робином Гудом.
Вот и в описываемый мною день Валентин сел в поезд в Джанкое, имея билет на место номер 4 в вагоне СВ. В этот раз он был в образе полковника в отставке, а может, даже и генерала. Соседкой его оказалась не первой молодости тётка мужиковатого телосложения, с большими сильными руками и огрубевшим лицом, сохранявшим, правда, следы былой миловидности. Женщина была одета вызывающе дорого, обвешана золотыми украшениями, и охотничий нюх Валентина учуял законную добычу. Такое честным трудом не заработаешь, решил он, пощипать барыгу – дело святое. Зверь сам шёл на ловца.
* * *
Ничто так не сплачивает любой коллектив, как разумная доза домашнего крымского портвейна, сладковатого и маслянистого. Когда трехлитровая банка этого волшебного напитка опустела на четверть, от первоначальной скованности обитателей Андреева купе не осталось и следа. Начало положил Эдик. Он произнёс длинный и витиеватый тост, умело копируя при этом кавказский акцент, и закончил довольно смешной шуткой. Девушки засмеялись, а Эдик церемонно заложил руки за спину, ухватил свой стакан зубами за край и так, запрокинув голову, выдул его целиком. Все зааплодировали. Атмосфера в купе теплела с каждым глотком вина. Развязались языки. Серёга сыпал остротами и выдал серию сальных анекдотов. Девушки сначала хихикали смущённо, но вскоре освоились и смеялись уже в голос. Затем инициативу перехватил Андрей – если надо, он умел быть душой компании – и рассказал пару забавных баек из жизни археологов. Обе Наташи, перебивая друг друга, принялись вспоминать весёлые истории из своего артековского лета. Поездная жизнь входила в правильную колею.
Наташа – та, что потемнее – принесла из пионерского отсека гитару и спела песню Новеллы Матвеевой. Пела она тепло, с душой, и Андрей пригляделся к ней повнимательней. Девушка была хороша: её темные локоны красиво обрамляли правильной формы лицо, в глазах мелькали озорные искорки, а лёгкий загар лишь подчёркивал гладкость кожи. Она была мила и оживлённа и поглядывала на Андрея с интересом.
Андрей попросил у неё гитару – дескать, и мы не лаптем щи хлебаем, петь тоже умеем – и исполнил гимн археологов и песню про древнего скифа. Он знал, что глубокий, с лёгкой хрипотцой тембр его голоса действует на женский слух безотказно. Затем, чтобы закрепить эффект, спел «Чай» входившего в моду Гребенщикова. Свидетельством успеха стал брошенный как бы невзначай одобрительный взгляд серых Наташиных глаз, и в голову Андрея вдруг полезли игривые мысли.
Потом Андрей с Наташей пели дуэтом. Остальные слушали, одобрительно кивая и притоптывая в такт. Даже Пшеничные Усы в соседнем отсеке на верхней боковой развернулся лицом в их сторону, чтобы видеть исполнителей.
Не обошлось, конечно, и без Земели. Дембель возник в купе в ещё более расхристанном виде, чем прежде. Пару минут он, привалившись к переборке, слушал пение, затем сделал попытку отобрать у Андрея гитару, чтобы спеть