Небо затянули тучи, вот-вот должен был пойти дождь, и женщины с радостью забрались в кэб, поджидающий пассажиров на другой стороне улицы.
– Наконец-то, – проворчала Федора, устраиваясь на сиденье.
– Но мы хоть кое-что узнали, – напомнила Элинор.
– Италия большая, мисс Кармайкл, – покачала головой Федора. – И полным-полна романтичными городами, начинающимися на «В». И это лишь слухи, досужие россказни горничных и гувернанток. Впрочем, это лучше, чем ничего, вы правы. Это не Грегори Гамильтон там?
Озадаченная резкой сменой темы, Элинор обернулась и посмотрела в указанном направлении. Темнело, осенью ночь опускалась быстро. С реки наползал туман, мешаясь с городским смогом, и делал это, кажется, быстрее, чем обычно. Очертания размывались, а желтый свет газовых фонарей лишь еще больше все путал. И все же, одну из фигур, идущих через туман медленно, точно через молочное желе, Элинор узнала.
– Да… Это он… но куда…
Туман, потревоженный, взметнулся, жадные щупальца потянулись к ней и к Федоре. Прикосновение их было холодным, влажным, липким. Отвратительным.
– Езжайте домой, мисс Кармайкл, – коротко приказала Федора. – Это может быть опасно.
– Но…
Федора обернулась к ней и покачала головой.
– Я не знаю, в какие места ходит мистер Гамильтон ночами, но там пахнет асфоделями. Едва ли это подходящее заведение для… – Она весьма красноречиво смерила Элинор взглядом.
– Я иду с вами, – отрезала Элинор, расплатилась с извозчиком и спрыгнула на мостовую, словно в воду погрузилась. Туман доходил ей почти до груди, и двигаться в нем было сложно. – Одну я вас не отпущу.
– Я ведьма, мисс Кармайкл, – иронично напомнила Федора и протянула руку. – Воля ваша. Может быть, вам и полезно разочек вымазаться в грязи, чтобы больше не совать свой нос куда не следует. Идемте.
Элинор сжала тонкие, холодные, липкие от тумана пальцы Федоры и бесстрашно нырнула в сумрак. Туман поглотил ее, все переменило очертания, стало зыбким, чужим, странным. Это был не тот Лондон, к которому она успела привыкнуть за несколько лет.
Протяжный гул сирены – рыбы – прозвучал где-то неподалеку, и Элинор судорожно стиснула пальцы Федоры.
– У вас есть свой талисман, мисс Кармайкл? – поинтересовалась ведьма. Голос ее туман приглушил, точно вата.
– Шаль.
– Тогда держитесь за нее крепче.
– А у вас?
Федора хмыкнула.
– Я, мисс Кармайкл, ведьма. К чему мне талисманы?
– Элинор, – попросила Элинор. – Зовите меня так. Для краткости. И я буду звать вас Федорой.
– Младший Гамильтон вас испортил, – усмехнулась ведьма. – Или, наоборот, улучшил? Сразу и не скажешь. Держитесь крепче, Элинор, путешествие будет не из приятных.
* * *
Дверь в «Мариграт» под красным фонарем была открыта. На этот раз Грегори заметил вывеску, изображающую – у кого-то было занятное чувство юмора – оскалившегося кербера, из трех пастей которого капала кровавая слюна. Ниже шла надпись: «Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate» [20]. В прошлый раз фраза была, кажется, другой, а может, Грегори то померещилось. Языка он не знал, и потому смысл написанного вновь от него ускользнул.
Он вошел, кивнув привратнику, отдал ему трость и шляпу и пошел через анфиладу комнат, кажущуюся бесконечной. Люди, лежащие на подушках, дымили опиумом или каким-то иным, столь же сладким наркотиком, все глубже уходя в свои грезы. Таких слабых, никчемных людей Грегори презирал. Он был не таков, он был силен. У него была цель, и ничто не должно было туманить его разум. Никаких наркотиков, и в вине – умеренность.
В последней комнате лежала на подушках она, обнаженная. Кожа ее была розовой, гладкой, как шелк. Она походила на нимф с полотен восемнадцатого века: тоном кожи, совершенными изгибами своего тела, золотом своих густых волос, разметавшихся по алым и синим подушкам. Кисточки были на углах этих подушек, золотые кисточки, и они, кажется, шевелились, точно живые. Стоило моргнуть, и точно сквозь витраж падало солнце на это совершенное, сочное тело, и плоть окрашивалась золотом, и киноварью, и лазурью. Она шевельнулась, протянула руки, и Грегори упал в ее объятия, целуя пухлые губы, сжимая ладонями пышные, мягкие, прохладные груди, и она приняла его с готовностью. Ждала его. Жаждала его. Ни одна женщина не нуждалась в нем так, как она. Ни одна не была так сладка, так нежна, так бездонна, точно сама вечность.
Грегори весь был ее, весь, без остатка.
Он ощущал приближение кульминации, подлинного экстаза самыми кончиками пальцев, он стонал, кусал пухлые ее губы, стискивал крепче ее сочное тело, которое так бы и съел, точно изысканный десерт, а она стонала его имя низким своим голосом и целовала его в ответ. И пахла она сладко, но не как тот дурманный дым, через который Грегори прошел ранее. Нет, это была сладость раннего утра, сладость росы на траве, сладость весны.
– Дженни, – бормотал он, – о, моя Дженни!
– Имя, – шептала она страстно, влажными губами касаясь его уха. – Скажи его! Скажи мое имя! Скажи, что ты весь мой! Скажи: «Весь я твой, радость моя!»
– Ра… радость… – выдохнул Грегори, почти утративший дар речи. – Радость…
* * *
Улицы были смутно знакомы, но Элинор вскоре поняла, что безнадежно заблудилась и не понимает в точности, где находится. Вот впереди мелькнула какая-то вывеска, замигал злым глазом красный фонарь, а потом вдруг налетел ветер, и все заволокло белой влажной пеленой, оставляющей на губах привкус речного ила.
Федора выругалась, заставляя Элинор покраснеть, после чего проворчала:
– Влипнем мы в неприятности, мисс Кармайкл. Держитесь меня и не отставайте.
Они пробирались сквозь туман, взявшись крепко за руки, быстро, насколько только позволяло вязкое молочно-белое желе и отяжелевшая от влаги юбка. Скользкие камни мостовой то и дело норовили уйти из-под ног, и что-то невидимое, но ощутимо-холодное приходило из тумана и хватало за одежду, за руки, прикасалось к волосам, к лицу. Сорвало с Элинор шляпку. Растрепало уложенную короной вокруг головы косу. Волосы Федоры, чьи очертания сквозь туман казались особенно странными, давно уже расплелись и черным плащом укрыли спину.
– Кто тут у нас…
Элинор оглянулась, пытаясь разглядеть говорившего, но, кажется, это был сам туман. Щупальца его жадно опутывали ее и тянули в зубастую пасть. Как… как Аждар, пожравший тетушку Эмилию. Как та тварь на спиритическом сеансе. Элинор крепче стиснула руку Федоры, мокрую, скользкую,