Итак, точки двигались перед ним в разных направлениях.
Всё было очень просто – выбрать правильную точку, или лучше – две, и начать сводить их с теми тремя, что двигаются на севере. Это простая собачья кривая, да.
Это очень простая математика.
Переменные сочетались в его голове, будто цифры, пробегающие в окошечке арифмометра.
И воображаемым пальцем он начал сдвигать крупинки.
Тут же он услышал ругань в эфире, потому что пара истребителей нарушила строй, это было необъяснимо для оставшихся, эфир накалялся, но ничто уже не могло помешать движению этих двух точек по незатейливой кривой.
Борзая бежала к зайцу.
И русский истребитель вполне подчинялся: он был свой, сочетание родного металла и родного электричества, родного пламени и даже горючего, привезённого сюда, за тридевять земель, при этом сделанного из бакинской нефти.
И человек, что сидел в нём, был свой, с которым Профессор делил воду и хлеб во время их долгого путешествия, этот человек хранил в голове ненужную сейчас память о мосте через Неву и дворцах на её берегах, об умерших и убитых из их общего города.
Поэтому связь между ним и Профессором была прочна, как кривая, прочерченная на диссертационном плакате, – толстая, жирная, среди шахматных квадратов плоскостных координат.
Самолёты сближались, и вот остроносые истребители открыли огонь, а тупорылые ушли вверх, вот они закружились в карусели, сузили круг, вот задымил один, и тут же превратился в огненный шар остроносый, сразу же две точки были исключены из уравнения, но тупорылый всё же дорвался до длинного самолёта, и пустота вдруг начала уменьшаться.
Истребитель был обречён.
Снаряды рвали его обшивку. Пилот был убит, но мёртвые пальцы крепко сжимали ручку управления и жали на гашетку. Будто струя раскалённого воздуха из самодельной печки, самолёт двигался по заданному направлению, даже лишённый управления.
На мгновение перед Профессором мелькнуло залитое кровью лицо этого лётчика, с которым он брёл между холмами в поисках Чапоги, но оно тут же исчезло.
Бомбардировщик, словно человек, подвернувший ногу, вдруг подломил крыло.
И Профессор увидел, как в этот момент капля пустоты снова обратно превращается в электрическую начинку, плутониевые дольки, взрывчатку – и нормальное, счётное, измеряемое вещество. У бомбардировщика оторвался хвост, и наконец море приняло все его части.
Одинокий остроносый самолёт, потеряв цель своего существования, ещё рыскал из стороны в сторону, но он уже был неинтересен Профессору.
Он был зёрнышком, бусиной, шариком – только точкой на кривой, что, как известно, включает в себя бесконечное количество точек.
Всё снова стало легко, потому что мир снова был гармоничен.
Профессор выполз из круга на четвереньках – старик и его свита сидели рядом. Посередине поляны, будто зелёная бабочка, шевелил лепестками непонятный росток.
Профессор сел рядом с толстым восточным человеком – поглядеть на обыденное чудо цветка.
И, ещё до конца не устроившись на голой земле, он осознал страх и тревогу за своё будущее.
Череда смятённых мыслей пронеслась в его голове – о неустойчивости его положения и уязвимости его слабого тела. Снова испарина покрыла его лоб, он ощутил себя пустой скорлупой – орех был выеден: всё совершено, поле перейдено, а век кончен.
Но уравнение сошлось, и это было важнее хрупкости скорлупы.
(высокое небо рюгена)
Тут были, кроме русской коротышки, ещё три неизвестных мне дамы.
За окном дребезжали трамваи, плыл жар летнего дня, асфальт медленно отдавал тепло, накопленное за день. Семья уехала на дачу, героически пересекая раскалённый город, как путешественники – африканскую пустыню. Жена настаивала, чтобы ехал и он, – но нет, удалось отбиться. Обидевшись, жена спряталась за картонками и узлами, а потом исчезла вместе с шофёром в гулкой прохладе подъезда.
Дверь хлопнула, отрезая его от суеты, обрекая на сладкое молчание.
Он так любил это состояние городского одиночества, что мог поступиться даже семейным миром.
Чтобы не позвонили с киностудии или из издательства, он безжалостно повернул самодельный переключатель на телефонном проводе. В квартире всё было самодельное, и среди коллег ходила остро́та, что один из главных героев его книг, яйцеголовый профессор, списан с него самого.
Николай Николаевич действительно был изобретателем – стопка авторских свидетельств пылилась в шкафу как тайные документы второй, неглавной жизни. Там, описанное на толстой бумаге, охранялось его прошлое – бумага была, что называется, гербовой: авторские свидетельства, освящённые государственным гербом, где серп и молот покрывали весь земной диск от края до края.
Он был сыном актёра, кинематографистом по первому образованию. Но началась индустриализация, и он написал несколько учебников – сначала по технике съёмки, а потом по электротехнике. С этого, шаг за шагом, началась для него литература – и скоро на страницах стало всё меньше формул и больше эпитетов.
Он был известен, и некоторые считали его знаменитым писателем (до них Николаю Николаевичу не было дела), но немногие знали, что до сих пор гравитонный телескоп его конструкции вращает свой хобот на спецплощадке Пулковской обсерватории.
Писать он начал ещё до войны и почти сразу же получил первый орден. С той поры на стене его кабинета висела фотография: он жмёт руку Калинину. Рядом, из-под размашистого росчерка дарственной надписи, улыбался Юрий Гагарин, закрывая выцветший прямоугольник, оставшийся от портрета Сталина.
Да, много лет назад Николай Николаевич был писателем, но однажды, на четыре года, он вернулся к циркулю и логарифмической линейке.
Когда резаная бумага перечеркнула окна, а над городом повисли чужие бомбардировщики, он бросил книги и согнулся над привычным плоским миром топографических карт. Он остался один в осаждённом Ленинграде и вернулся к научной работе – но теперь на нём была военная форма.
Своя и чужая земля лежала перед ним, разделённая на чёткие квадраты, и он рассчитывал траектории ракетных снарядов большой дальности. Аномальная кривизна магнитных полей мешала реактивным «наташам» попадать точно в цель, и вот он покрывал листки вязью формул коррекции. Воевал весь мир – не только Европа, но, казалось, край света. И то пространство, где земля уходила в бесконечность (согласно классикам марксизма, превращая количество в качество), тоже было освещено вспышками взрывов.
Специальный паёк позволял ему передвигаться по городу и даже подкармливать друзей. Однажды он пришёл к своему давнему другу – профессору Розенблюму. Розенблюм тогда жил вместе со своим другом-радиофизиком.
Николай Николаевич грелся у их буржуйки не столько теплом горящей мебели, сколько разговорами. Эти двое размышляли, как им умереть, а вот он оказался востребованным и о смерти не думал.
Розенблюм рассказывал, что востребованным должен быть он, и только по недоразумению сначала началась война с немцами – война должна была произойти с японцами на территории Китая, и уж он-то, как востоковед, оказался бы полезнее прочих.
Но больше они обсуждали отвлечённые темы науки.
Николай Николаевич, который никогда не считал себя учёным, жадно запоминал ухватки этой старой академической школы.
Однажды Николай Николаевич пришёл к середине разговора – обсуждали какие-то не лезущие в теорию данные радиолокации.
– Ну вот представьте, – говорил Розенблюм, набив свою золочёную янтарную трубку выменянной на что-то махоркой. – Помните историю про Ли Шиппера, с его видениями армии глиняных солдат, что полезут из могилы? Допустим, что истории про Ци Шихуанди окажутся правдой. Но тут же пойдёт по швам наше представление о мире – понятно, что человечество делает массу бессмысленных вещей, но два императора, из которых ошибка переписчика сделала одного Ци Шихуанди, были прагматиками и вовсе не сумасшедшими. Вот жаль, что на прошлой неделе умер академик Дашкевич, он бы сумел подтвердить свой рассказ о том, что в систематике есть такое понятие incertaе sedis, то есть таксон неясного положения, непонятно, куда отнести этот тип, одним словом.
Это существо неясного типа – который традиционно, или по иным причинам, не описали как отдельный тип, а в свод признаков других типов оно не вмещается.
Учёный его отбрасывает – нет объяснений некоторому явлению, просто нет. И вот тут на арену выходит шарлатан и развивает свою теорию.
– Я встречался с этим, – сказал радиофизик, которому перешла трубка, –