Теперь я открою главную тайну: нужно было дождаться того момента, когда, повинуясь тряске трамвая или избыточному весу меди и серебра, вся эта тяжесть денег рухнет вниз и мир обновится.
Мир обновится, но старый и хаотический мир каких-то бумажных билетиков и разрозненной мелочи исчезнет – и никто, кроме тебя, не опишет больше – что и где лежало рядом, как это всё было расположено.
Но было уже поздно, и мы вылезли на балкон разглядывать пульсирующие на уровне глаз огни праздничного города.
Мы принялись смотреть, как вечерняя тьма поднимается из переулка к нашим окнам. Тускло светился подсвеченный снизу храм Христа Спасителя, да горел купол на церкви рядом. Сырой ветер потепления дул равномерно и сильно.
Время нового года текло капелью с крыш.
Время – вот странная жидкость, текущая горизонтально по строчке, вертикально падающая в водопаде клепсидры, – неизвестно каким законом описываемая жидкость. Присмотришься, а рядом происходит удивительное: пульсируя, живёт тайная холодильная машина, в которой булькает сжиженное время, отбрасывая тебя в прошлое, светится огонёк старинной лампы на дубовой панели, тускло отсвечивает медь трубок, дрожат стрелки в круглых окошках приборной доски. Ударит мороз, охладится временна́я жидкость – и пойдёт всё вспять. Сгустятся из теней по углам люди в кухлянках, человек в кожаном пальто, офицеры и академики.
(день города)
Попытки московских властей утвердить в сентябре День города – в принципе, по сезону – верны.
По вагону каталась бутылка: только поезд набирал ход – она ласкалась пассажирам в ноги, а начинал тормозить – покатится в другой конец. День города укатился под лавки, блестел битым пивным стеклом, шелестел фантиками.
Мальчики ехали домой и говорили о важном: где лежит пулемёт и как обойти ловушку на шестом этаже. Каждого дома ждал чёрный экран и стопки дисков. Они шли по жизни парно, меряясь прозвищами: Большой Минин был на самом деле маленьким, самым маленьким в классе, а Маленький Ляпунов – огромным и рослым, ходил в армейских ботинках сорок пятого размера. Витёк Минин любил симуляторы, а Саша Ляпунов – военные стратегии, но в тринадцать лет общих правил не бывает. Мир внутри плоского экрана или лучевой трубки интереснее того, что вокруг.
Они ехали в вагоне метро вместе с парой пьяных, бомжом, старушкой и приблудной собакой.
Женский голос сверху сообщил об осторожности, и двери закрылись.
Следующая – «Маяковская», и бутылка снова покатилась к ним.
– А что там, в «Тайфуне»? Это про лодку? – спросил Минин.
– Это про войну. Там немцы наступают – я за Гудериана играл. Тут самое главное – как в спорте – последние несколько выстрелов.
По вагону прошёл человек в длинном грязном плаще. Он печально дудел на короткой дудочке – тоскливо и отрывисто.
Старушка засунула ему в карман мелочь.
– Там самое важное – время рассчитать, это как «Тетрис»… Да не смотри ты на него: у нас денег всё равно нет. – Витёк потянул Сашу за рукав. – Пойдём смотреть новый выход.
Они вышли в стальные арки между родонитовых колонн – вслед за нищим музыкантом.
Станция была тускла и пустынна. Посередине мраморного пространства стоял обыкновенный канцелярский стол. Музыкант подвёл мальчиков к столу, за которым листал страницы большой амбарной книги человек в синей фуражке.
– Это кино, кино… – Витёк обернулся к Саше, но никакого кино не было. Он повторил ещё раз про вход, но их только записали в странную книгу, и музыкант повёл мальчиков к эскалатору.
Чем выше они поднимались по эскалатору, тем холоднее становилось. Наверху холодный воздух, ворвавшийся через распахнутые двери, облил их как ледяной душ.
Площадь Маяковского странно изменилась: памятника не было, исчезли путепровод и дома напротив метро.
Площадь казалась нарисованной. Стояла рядом с филармонией старинная пушка на колёсах с деревянными спицами. Вокруг была разлита удивительная тишина, как в новогоднее утро. Снег неслышно падал на мокрый асфальт, и жуть стояла у горла, как рвота.
Мальчики жались друг к другу, боясь признаться в собственном страхе. Два солдата подсадили их в кузов старинного грузовика, и он поехал в сторону Белорусского вокзала.
Москва лежала перед ними – темна и пуста. Осенняя ночь стояла в городе чёрной водой торфяного болота. На окраине, у Сокола, они вошли в подъезд – гулкий и вымерший.
Музыкант-дудочник вёл их за собой – скрипнула дверь квартиры, и на лестницу выпал отрезанный косяком сектор жёлтого света. Высокий подросток молча повёл Ляпунова и Минина вглубь квартиры. Такие же, как они, дети, испуганные и непонимающие, выглядывали из-за дверей бесконечного коридора.
Сон накрывал Минина с Ляпуновым, и они заснули ещё на ходу – от страха больше, чем от усталости, с закрытыми глазами бросая куртки в угол и падая на один топчан.
Когда Большой Минин открыл глаза, то увидел грязную лепнину чужого потолка. Мамы не было, не было дома и вечно горящего светодиода под плоским экраном на столе. Были липкий ужас и невозможность вернуться. В грязном рассветном зареве неслышно прошла мимо Минина высокая фигура, – это вчерашний музыкант встал на скрипучий стул рядом с огромными, от пола до потолка, часами. Тихо скрипнув, растворилось стеклянное окошечко – дудочник открыл дверцу часов.
Он начал вращать стрелки, медленно и аккуратно, – через прикрытые веки Большой Минин видел, как в такт каждому обороту моргает свет за окном, и слышал, как при каждом обороте с календаря падал новый лист. Листки плыли над Мининым, как облака.
Минин зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, то никого рядом не было. Только лежал рядом листок календаря с длинноносым человеком на обороте – и социалист Сен-Симон отворачивался от Минина, глядел куда-то за окно, на свой день рождения.
Пришёл бледный Ляпунов, он уронил на топчан грузное тело и принялся рассказывать. Это было не кино, это был морок – никакого их мира не было в этом городе. На улицах ветер гонял бумаги с печатями, потерявшими на время силу. Неизвестные люди с испуганными лицами грабили магазин на углу. Ляпунов взял две банки сгущёнки, потому что взрослые прогнали его, и вернулся обратно.
Квартира оказалась набита детьми – одних приводили, других уводили, – и пока не было этому объяснений.
Ляпунов, книжками брезговавший, предпочитал кино – теперь он строил соответствующие предположения. В комнате шелестело что-то о секретных экспериментах, секретных файлах.
– Мы мировую историю должны изменить. Это Вселенная нами руководит! Гоме… Гомо… Гомеостаз!.. – Но все эти слова были неуместны в холодной пыльной комнате, где только часы жили обычной жизнью, отмеряя время чужого октября.
Ляпунов был похож на хоббита, нервничающего перед битвой с силами зла. Где Гендальф, а где Саурон – было для него понятно изначально, но вдруг он хлопнул по топчану:
– Слушай, мы ведь выстрелить не сумеем! Тут ведь на всю Красную армию ни одного автомата Калашникова. Ты вот винтовку мосинскую в руках держал? Ну, зачем мы им, зачем, а?
Что-то запищало в куртке Минина.
Он бросился глядеть – оттого, что консервный электронный звук казался вестником из родного прошлого – или теперь будущего? Это пищал, засыпая навек, мобильный телефон: всю ночь он искал несуществующую сеть.
Минин отключил телефон и поставил его на полку в изголовье топчана, стараясь забыть о нём.
Именно в этот момент он понял, что возврата не будет.
Минин с Ляпуновым понемногу изучали квартиру: в одних комнатах их встречали испуганные детские глаза, в других было пусто – а в дальней, тёмной комнате Минин обнаружил странные баллоны, дымившиеся белым паром, как дымились дьюары с жидким азотом на работе его отца.
Он тут же захлопнул дверь, вспомнив историю Синей Бороды.
На стене коридора, прикрытый осевшей и заклиненной дверью, обнаружился телефон. Чёрный эбонитовый корпус казался жуком, пришпиленным к зелёной поверхности стены.
Минин снял трубку – в его ухо ударил длинный гудок. Можно было позвонить, но только кому? Бабушке должно было быть столько же лет, сколько ему