В этих сказках всё имело свои времена, всё было понятно и симметрично относительно холода и тепла, восхода солнца и его заката, всё повторялось и длилось при этом вечно.
Иногда Савельеву хотелось их записать, но потом он понимал – незачем. Память его пока не подводила.
Главное – не пить.
И вот Савельев курил, глядя на горы через пустые ещё проёмы окон. Лето выпало дождливым, и горы то проступали из серого тумана, то исчезали. Они растворялись в этом мареве, будто куски серого от грязи сахара, долго валявшиеся в кармане.
В середине августа работа встала. Не приехал грузовик со стеклом, и курить приходилось, по-прежнему сидя перед пустыми проёмами.
Тогда Савельев увязался с участковым и его друзьями, которые ехали на охоту в горы.
Он даже не понял, на кого те собирались охотиться: не то на козлов, не то на кого-то ещё. Хоть бы и на горных ослов, ему было всё равно.
Он знал, что если останется без дела, то запьёт. Он много пил на Севере и почувствовал в те времена, что ещё один опыт со спиртом будет гибельным. Во время страшного запоя полярной ночью он чуть не наложил на себя руки и теперь остерегался любого повода.
Савельев ехал на грузовике – степь до самых гор была ровной, как стол. Положи кирпич на педаль газа и спи за рулём. Но Савельеву не нужно было вести: за рулём сидел шофер, а рядом дремали председатель совета и участковый.
Савельев спал в кузове, пока грузовик гнал мимо бесконечной запретной зоны.
Война стала невероятной, но минные поля никто не отменял.
Савельев, просыпаясь, видел в окошечко одну и ту же, предупреждающую о стрельбе на поражение, табличку.
Но местные не боялись военных, они боялись непонятных богов плоскогорья. Путь к нему лежал через степь, в которой оставляли мёртвых, чтобы звери ускорили их слияние с миром и разметали их кости. Как-то, задолго до войны, тут началась чума, и военные встали кордонами на дорогах. Мёртвых запретили оставлять в степи, но потом чума ушла, а за ней ушли военные кордоны, и всё стало по-старому.
Поэтому местные старались лишний раз не пускаться в этот путь.
Савельеву дали ружьё, но он тяготился им, как лишним инструментом, взятым на стройку.
Однажды он был на охоте в степи, когда из мчащегося грузовика люди палили по сайгакам. Была ночь, и сайгаки не могли вырваться из света автомобильных фар. Отчего-то им было невозможно скрыться в темноте.
Савельеву было это не в радость, но в тот раз правила устанавливал не он.
А теперь он ехал с другими людьми, что были ближе к природе. Эти местные ещё не успели поссориться с ней и были лишены бессмысленного азарта людей из города. И они далеко ушли от своего естественного бытия, от всех этих принцесс зимы и лета, но не настолько, чтобы охотиться бестолково и жестоко.
Впрочем, охота была удачной, хотя Савельев только раз бессмысленно выстрелил в небо.
Убитых козлов стащили к костру, и шофёр принялся колдовать над тушами. Рога шли на продажу и подарки городскому начальству, а остальное оставалось у местных.
Савельев, сидя у огня, молча дивился климату: в степи было лето, но тут царила вечная зима. Грудь перехватывало от недостатка кислорода, – видимо, они поднялись довольно высоко. Вокруг, между камнями, лежали грязно-белые языки снежников.
Ночью от непривычной пищи у него прихватило живот. Тогда Савельев встал и пошёл по нужде – подальше от потухшего костра, где ещё пахло мясом и кровью. Над ним висело чёрное, полное непонятных звёзд небо, в котором он не узнавал ни одного созвездия.
Отойдя далеко и сделав свои дела, он понял, что заблудился. А в поисках дороги, вернее, своего же извилистого пути по камням забрёл ещё дальше.
Он сразу похвалил себя за то, что оделся не наскоро.
Замёрзнуть он не успеет, но идти дальше – смысла нет.
Савельев присел в распадке и наломал скудных веточек от какого-то высохшего куста. Пламя грело только руки, но до рассвета, рассудил он, этого хватит.
Однако холод тут же накрыл его волной, и Савельев не скоро очнулся от забытья.
Освещённая местность показалась ему незнакомой.
Тогда Савельев поднялся на каменистую гряду, но ничего знакомого оттуда не увидел.
Он начал движение в распадок.
Камень под ногой провернулся, и Савельев скатился ниже, внезапно заскользив по гладкой поверхности.
Он упал на четвереньки. Под ним было зеркало замерзшего озерца, покрытое налётом каменной пыли.
Неподалёку изо льда торчал кусок металла.
Это были порванные, будто бумага, листы со следами окалины. Он пнул один из них ногой и увидел под ним чистый лёд.
Из-подо льда на него глядело спокойное лицо с открытыми глазами.
Савельев снова встал на четвереньки, уставившись перед собой. В нескольких сантиметрах под замёрзшей водой, как портрет под стеклом, лежала женщина. Савельев смотрел на серое лицо горной принцессы, не думая ни о чём.
Лицо было гладким и чистым, поцелуй – и она пробудится ото сна, как в сказках.
Только на лбу осталась морщинка – прямо под краем белой шапочки с ткаными буквами «СССР».
Только позови, прикоснись – она встанет.
Наконец Савельев встал и сделал шаг назад. Кроме двух кусков рваного металла, ничего не указывало на прошлое, да и они, перевёрнутые, теперь сливались с пылью на льду.
Ветер пел в ушах свою песню, вокруг была пустота и серое небо без солнца.
Сколько прошло лет? Двадцать, не меньше.
Она встанет, только прижмись к этим холодным губам.
Тогда он повернулся и ударил ногой по краю снежника, обвалив его. Маленькая лавина чуть не сбила его с ног. Снег лёг толстым слоем поверх льда, и теперь ничто больше не напоминало о принцессе из космоса.
Савельев снова поднялся, уже на другую гряду, обошёл озерцо и увидел, что ночевал в двух шагах от своих товарищей.
Они ещё не проснулись, и только шофёр на его глазах выполз из кузова и стал мочиться в двух шагах от костра. Мёртвые козлы лежали рядом, бесформенные, как кучи тряпья, только круглые их рога упирались в камни, будто якоря.
Его исчезновения никто и не заметил.
Принцесса за горной грядой спала, и мир был спокоен.
(дневник)
Вплоть до самой войны, как это полагается делать всем родителям, он сам подписывал мой школьный дневник, а также дневник брата.
Дядюшка долго разминал папиросу, прежде чем начать рассказывать.
Я хорошо помнил его папиросы: они были толстые, кончались полупрозрачной бумагой и лежали в жестяной коробочке, заменявшей портсигар.
– Я, – сказал дядюшка, – попал в школу случайно, да как-то сразу прижился. Там ведь совсем не важно, что преподавать. Важно, как это делать. Если твои подопечные учиться не хотят, то никто их не заставит. Я учил детей математике, а ещё мне астрономию дали.
Астрономию я любил, хотя втайне боялся: я на звёздном небе ночью нашёл бы только Большую Медведицу. Ну или пояс Ориона. И всё.
Это у меня беда такая, вроде дальтонизма. Ну не выделяю я из общей россыпи эти дурацкие фигуры.
Ещё я никак не мог запомнить знаки зодиака. А ведь знаки зодиака – это единственное, что интересует старшеклассниц. Но я рассказывал про кружащиеся в пространстве планеты, а также про советские космические станции, которые летят в чёрной ночи между этими планетами. Я же говорю, не важно, про что ты рассказываешь, важно как. А проверяющим важно, чтобы у тебя журнал был в порядке да планы уроков. Ну и чтобы дневники у учеников красиво выглядели – но что касается дневников, то тут они правы, конечно. Дневник – это особая вещь, почти магическая. Любой дневник – магическая вещь, потому что в нём записано время, а уж школьный, в котором ещё записаны слёзы и радости, – и вовсе мрачное чудо. В мои-то времена в нашем городке отцы ещё пороли