Но страшная ледяная сила наполнила её с того дня. Так замерзающая вода разрывает гранит и гнёт сталь.
Нелюбимый муж всё летал где-то, наводя ужас на главные и неглавные северные морские пути. Опасностей он избегал, и казалось, будет жить вечно. На его пути встали не вьюги и торосы, а овсяное печенье. Однажды его жена вернулась вместе с прислугой из магазинов и нашла мужа лежащим лицом в стол. Вокруг растёкся северный ледовитый океан из молока. Недоеденная половинка печенья была зажата в руке как рукоять управления самолётом – мёртвой хваткой.
Как ни странно, жена, ставшая вдовой, не испытала радости. Как жила, так и жила: детей у них не было. Приезжали два племянника покойного, но наведённые справки показали сомнительность родства. Не допущенные, но не изгнанные, они существовали на почтительном расстоянии, рассчитывая, видимо, на наследство.
Вдова плавала в огромной генеральской квартире, как в аквариуме. На стене по-прежнему висел большой пропеллер, похожий на упрощённое распятие, но в этом не было ничего удивительного: будь муж моряком, тут висел бы корабельный штурвал. Квартиру населяли мертвецы, с которыми она разговаривала по ночам. Тогда, в середине девяностых, родственники уговаривали её сдать жильё и переехать на дачу, где теперь было не меньше комфорта. Но она жила, как жила, не обращая внимания на перемены истории, – то, что ей казалось болезнями, вдруг отступило. Жизнь налаживалась, а пенсий и авторских за мужа и гонораров за учебники отчима хватало на всё. Тени ушедших, по ночам вращавшие пропеллер, теперь не пугали, а были веселы и обходительны. Ещё лучше квартиру было продать (кажется, родственники рассчитывали на какую-то долю).
И тут появился Полушкин. Женщина была намерена согласиться на продажу, но произошло неожиданное. Один её племянник, бравый полковник, погиб на какой-то из кавказских войн. Другой, тоже неясного родства, разбился по дороге на ту самую дачу. А Полушкин обнаружил, что он всеми силами, сам не зная почему, тормозит сделку, с чего, собственно, он и начал этот рассказ.
Наконец он выкупил квартиру сам. Прошло ещё немного времени, разразился кризис, потом случилось ещё много разного, и Полушкин как-то незаметно переехал в Дом полярников и стал жить с этой женщиной, поддавшись её ворожбе.
Мне всё это было неприятно. Я встречал такое раньше: человек, подставивший другого много лет назад, жаждет встречи, пытается долго и многословно объяснить, как и почему это случилось. Именно поэтому так избыточны рассказы нищих в электричках: многие думают, что длинный рассказ убедительнее.
Так и здесь: нужно поверить, что мои деньги не пропиты просто так, не проиграны в казино и не отняты врагом, а их съела магия белой вдовы, несчастной старушки, божьего одуванчика. Да ещё Ваня намекает, что спит с ней.
Я любил честность волков и даже общался с несколькими людьми, тоже отжавшими у меня денег. Я помнил всё, но понимал, что волки едят зайцев, а я, как ни крути, был понемногу старившимся зайчиком. Волчьим кормом, которому не стоит пыхтеть под кустом слишком громко.
Наши однокурсницы уже ушли, Смирницкий и Павлов, как два брата Труляля, ругались друг с другом, а Фельдман по-прежнему спал, и я с удивлением подумал, что он странным образом похож на мёртвого Христа с картины Гольбейна, которая так напугала Достоевского.
История требовала ударного окончания. Что-то должно было произойти, должна была быть поставлена точка – и действительно, Полушкин потащил меня по коридору. Он втолкнул меня в уже известную комнату с пропеллером и велел сесть на пол.
В этот момент я окончательно понял, что мы напились. Причём так, что мне стало чудиться, будто пропеллер вращается. Когда я сказал об этом Полушкину, тот недоверчиво и с опаской покосился на меня. Оказалось, что он постоянно медитирует в этой комнате и иногда просит у пропеллера совета. Этот деревянный идол был для него чем-то вроде магического блюдца. Пропеллер был глашатай будущего и домашний памятник предкам. О прошлом его не любили спрашивать.
Я встал и протянул руку к воздушной деревяшке, но Полушкин перехватил её:
– Нельзя, нельзя, ни в коем случае! Трогать нельзя! От винта!
Я удивлённо посмотрел на него и не стал рассказывать, что уже потрогал этот идол.
Вновь садиться рядом с Полушкиным я не стал и побрёл по коридору обратно.
В прихожей уже братались близнецы Траляля и Труляля. Павлов и Смирницкий попытались выйти одновременно, застряли, вновь обнялись и выкатились на лестницу.
Усевшись напротив окна, я стал готовиться к исходу. Надо ехать домой и на ближайшие десять лет забыть обо всех этих людях. Мы собрались случайно, напрасно, среди призраков советского проекта во всех смыслах этого слова. Нужно забыть о романтике этих детских книжек в рамках из пальм и сабель. Прочь, прочь, это теперь только для шоу-бизнеса, где полярных путешественников будут изображать томные красавцы со сложными пристрастиями в любви. Пусть мёртвые герои сами хоронят своих мертвецов. Пора. С глаз долой, из сердца вон.
В этот момент за спиной я услышал пыхтение Полушкина. Кажется, он даже стукнулся о косяк. Обернувшись, я посмотрел на него. Он выглядел как воздушный шарик, из которого выпустили воздух.
Но главное, он был не один.
Перед ним шла женщина на вид не старше пятидесяти. Она была прекрасна красотой какой-то гибельной силы. Я бы сказал, что она казалась похожей на Снежную королеву.
Полушкин открыл рот, но женщина только чуть повернула голову.
– Ты много говоришь, Иван, – произнесла она с лёгкой досадой.
Женщина встала совсем рядом, и я чувствовал запах её духов. Наверное, так пахла знаменитая «Красная Москва». Таких духов, разумеется, я не нюхал, но в этом запахе было всё: и пепел империи, и горький дым крематория, смерть и одновременно великая сила бессмертия, та самая, что составляет наново тела, складывая из них слово «вечность».
– Теперь, благодаря Ивану, вы знаете нашу маленькую семейную тайну. Способ исправить это досадное обстоятельство только один, вернее, два. Но второй вам не понравится.
– А Ваня?
– Малыш, не думай о нём. – И она улыбнулась.
Я прикоснулся к её руке. Что я ощутил – жар или холод, – непонятно. В этот момент я забыл и о жене, и о дочери. Холод Русского Севера проникал в меня, и теперь мне это нравилось. Кто-то назвал бы эту женщину строгой госпожой, и это было справедливо. Она и была госпожа, а уж насчёт суровости я не сомневался. Прощай, Герда, забудь меня навсегда.
– Вы знаете, я очень гордый человек, – сказал я стеснительно.
– Знаю, милый, знаю.
И я поцеловал её ледяную руку, будто знамя на присяге.
(хирург кирякин)
Всё, что он ни видел, было для него ново, прелестно и ужасно; по дорогам разные истуканы разного изображения и разных металлов приводили понятие его в замешательство.
И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он лишь опоздал на метро и теперь шёл пешком через весь город.
Начав своё путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошёл сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
Стояла тихая ночь, какие редко случаются в Москве. Жара спала, но асфальт грел воздух – лицо хирурга овевал тёплый ветер, будто у моря.
Кирякин подумал о только что окончившейся пьянке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Наталью Александровну, называя её гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы – тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь лабораторную посудину из-под спирта и выругался.
Он обвёл окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на чёрной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
– Всё из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что