– И это тебе в похвалу сказывается, Вальковский, – утешал его Гундуров, – роль, что клад, дается в руки лишь тому, кто дороется до нее!..
– Ну вот! – качнул головою «фанатик», направляясь к умывальнику, – а Мочалов2?
У Гундурова заморгали глаза, что всегда служило в нем признаком охватывавшего его волнения; он опустился в кресло:
– Мочалов, – повторил он, – это я постоянно слышу: Мочалов! А я вот тебе что скажу, Вальковский, – и да простит это мне его всем нам дорогая память! – Но эта мочаловская манера игры «как скажется», как Бог на душу положит, возведенная в теорию, погубит русскую сцену! Ведь это опять все та же наша варварская авоська в применении к искусству – пойми ты это!..
– Погоди, погоди-ка, Сережа! – прервал его Ашанин. – А помнишь, – мы с тобой вместе были тогда, на первом это курсе было, – как однажды в «Гамлете», после сцены в театре, он, подняв голову с колен Орловой3 – Офелии, пополз… помнишь? – да, пополз на четвереньках через всю сцену к рампе и этим своим чудным, на всю залу слышным шепотом проговорил:
«Оленя ранили стрелой» – и засмеялся… Господи!.. Помню, ты даже привскочил!.. У меня зубы застучали, и я три ночи после этого не мог заснуть: все слышался мне этот шепот и смех.
– Да, но зато, признайтесь, – Гундуров даже вздохнул, – сколько приходилось нам целыми представлениями переносить у него нестерпимой вялости, фальши, непонимания роли?.. Минуты у него были божественные! – но одни минуты! Полного образа, типа, цельного характера он тебе никогда не давал…
– Что-о? – так и заревел Вальковский, отрываясь мокрым лицом от умывальника, в котором плескался он, и кидаясь на середку комнаты с этим мокрым лицом и неотертыми руками, – в Миллере, в «Коварстве и любви»4 он тебе не давал образа?..
– В Миллере… – начал было Гундуров.
– Что же ты, в Петербурге Каратыгиным объелся5, видно! Каратыгин теперь, по-твоему, великий актер? – чуть-чуть не с пеной у рта подступал к нему тот.
– Позволь тебе сказать…
– Фельдфебель, трескотня, рутина!.. Барабанщик французский – вот он что, твой Каратыгин! – ревел Вальковский, ничего не слушая…
– Эко чучело! Эка безобразина! – надрывался смехом Ашанин, глядя на него.
– А в «Заколдованном доме»6 видел ты его? – спросил Гундуров.
– В «Заколдованном доме»? – повторил фанатик, мгновенно стихая, – видел!..
– Ну, и что же?
– Хорош был, – глухим баском проговорил он и, опустив голову, опять отошел к своему умывальнику, – король был действительно настоящий… страшен… правдою страшен! – отрывисто пропускал уже Вальковский, отфыркиваясь и плеща в тазу.
– То-то и есть, – заговорил опять Гундуров, – что он образованный и думающий актер, и что ты это чувствуешь, как только он выйдет пред тобою в подходящей роли. Он знает кого, когда, что он играет!.. А что ему «Иголкиных» да «Денщиков» [3]7 приходится вечно изображать, так в этом, брат, не он виноват, а петербургские гниль и лакейство…
– Так что же, по-твоему, – прервал его «фанатик», останавливаясь в раздумьи перед ним с полотенцем в руках, – вдохновенье актеру надо, значит, побоку?..
– Это еще что за вздор! – горячо воскликнул Гундуров. – Разве мешали когда-нибудь вдохновенью труд, подготовка, строгое отношение к своему дарованию? Вспомни Пушкина – чего тебе лучше пример?.. Случайное вдохновенье есть и в дикой калмыцкой песне, и у безобразного Тредьяковского вылились невзначай пять вдохновенных стихов [4]8… Но разве об этом речь? Мы говорим об искусстве, о святыне, к которой нельзя подходить с неумытыми руками!..
– Молодчина, Сережа! – воскликнул увлеченный последними словами Вальковский. – Дай, влеплю тебе безешку за это9!.. – И он полез обнимать приятеля, еще весь мокрый…
– А для меня из смысла басни сей, – комически начал вздыхать Ашанин, – выходит то, что вы теперь потребуете от меня вызубрить вдолбяшку роль Лаерта.
– И вызубришь! – засмеялся Гундуров.
– Как же! Держи карман! – хихикнул Вальковский, – выйдет, и, по обыкновению, ни в зуб толкнуть!.. Он у нас, известно, как толстые кучера у купечества, на «фэгуре» выезжает!..
Ашанин весело головою тряхнул, как бы не заметив недоброго взгляда, сопровождавшего эту выходку его приятеля:
– Каждому свое, Ваня – я фигурою, а ты волчьим ртом…
– И лисьим хвостом! – договорил сам Вальковский, принимаясь громко хохотать, – а ведь точно, братцы, княгиню-то я совсем объехал!..
– Как так! – изумился Гундуров.
– Да так, что что я ни захочу, то она и делает… Шесть перемен новых у нас в театре уже готово: две комнаты, зало с колоннами, улица, сад, лес. Старые декорации, какие от времен старого князя остались, те все подновил. И какие декорации, братцы! Старик-то, видно, человек со вкусом был и страсть к искусству имел, труппа своя постоянная была. Сам Император Александр, рассказывают тут старые дворовые, приезжал к нему сюда гостить и на спектакле был. Барин был важный… Ну, а эта, – Вальковский подмигнул и оскалил свой волчий клык, – как есть жид-баба, кулак; только очень уже чванна при этом, так этим ее как рыбицу на уде и водишь. Как начали мы здесь театр устраивать, потребовала она от декоратора сметы. Я ему и говорю: «ты, брат, ее не жалей, валяй так, чтоб на славу театрик вышел». Он и вкатал ей смету в полторы тысячи. Она так и взвизгнула: «ах, говорит, ком се шер10, и неужто все это нужно?» И на меня так и уставилась. Я ничего, молчу. Начинает она улыбаться: «и дешевле нельзя, спрашивает, мон шер1 Иван Ильич?» – Отчего, говорю, можно; вот я в Замоскворечьи купца Телятникова театрик устраивал, всего расходу на полтораста целкашей вышло. Так, поверите, ее аж всю повело: «потрудитесь, говорит Александрову, представить это в мою контору, – сколько вам нужно будет денег, там получите…» С тех пор, – расхохотался «фанатик», – что ни скажу, то свято!.. Да что мы здесь делаем, – вскинулся он вдруг, – ходим в театр! Сами увидите, что за прелесть!..
– Мне ехать домой пора, – сказал Гундуров, – лошади ждут…
– Лошадей ваших князь велел отправить, – доложил слуга, входивший в ту минуту в комнату с чаем.
– Как отправить?
– Сказывать изволили, что, когда пожелаете, всегда наши лошади могут вас отвезти.
– Молодец князь! – воскликнул Вальковский. – Любезный, неси нам чай на сцену, да булок побольше, я есть хочу… Ну, Сережа, чего ты осовел? Напьемся чаю, театрик осмотришь, а там уедешь себе с Богом…
– Ладно, – сказал за Гундурова Ашанин, – только дай нам себя несколько в порядок привести!
Друзья умылись, переменили белье, причесались и отправились вслед за Вальковским в «театрик».
IV