Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич. Страница 3

– Вы решительно желаете упорствовать в своем человеко- и мироне- навидении? – сказал он насилованно-шутливым тоном.

– А вам бы очень хотелось помирить меня с ними?

Он быстро поднял голову:

– Да, я долго лелеял в душе эту надежду.

– А Троекуров, что же… а ваши пуритане – отец и дядюшка – что бы сказали?

Он готовился ответить… Она остановила его движением руки:

– Нет, пожалуйста, без объяснений; я знаю заранее все, что можете вы мне сказать. Это потеря слов была бы одна…

– Позвольте, однако, Антонина Дмитриевна, – воскликнул он неудержимо, уносимый тем странным, мучительным обаянием, которое, несмотря ни на что, производила она на него, – я хотел только заявить, что если бы вы захотели…

– Вы бы не остановились ни перед каким препятствием, – договорила она за него, – знаю наперед, я вам сказала. И я на это отвечу вам со свойственным мне «цинизмом», как вы выражаетесь. Я бы со своей стороны ни на что и ни на кого не поглядела, если бы выйти за вас замуж почитала для себя выгодным. Но я этого не нахожу.

Он переменился в лице, растерянно взглянул на нее…

Она обвела взглядом кругом:

– Вы видите это разорение, нищету, мерзость? Мне нужно по меньшей мере полтораста тысяч дохода, чтобы вознаградить себя за все то, что выносила я до сих дор среди этого.

– Я их не могу вам дать! – с прорывавшимся в голосе негодованием выговорил Юшков.

– Я знаю, – невозмутимо подтвердила она, – а Сусальцев повергает их к моим ногам, – промолвила она с ироническим пафосом.

– Вы думаете идти за Сусальцева? – чуть не криком крикнул молодой человек.

– А что?

– Ведь это купчина, человек иного мира, иного воспитания!..

Она перебила его смехом:

– Сословные предрассудки en l’an du Christ dix huit cent septante six¹⁴, как выражается мой маркиз-папаша? Вы прелестны своею наивностью, Григорий Павлович!..

– Вы правы, – воскликнул он опять, вскакивая с места, – я наивен, я глуп – я совсем глуп, чувствую! Пред вашею реальностью мне остается только смиренно преклониться, – подчеркнул он с каким-то ребяческим намерением уколоть ее в свою очередь.

Она и бровью не моргнула на это.

– Как жаль, что сестра моя Настя не видит вас в этом прекрасном негодовании, – медленно проронила она, – она почитает себя нигилисткой, но имеет сердце чувствительное и питает в нем тайное, но страстное обожание к вам.

– Ваш сарказм и сестру родную не щадит! – возразил он досадливо, морщась и краснея невольно.

– Напротив, это я из участия к ней. A что вы не последовательны, в этом я не виновата.

– Чем «непоследователен»? – недоумело спросил он.

– Вы так хлопочете о спасении, о примирении с жизнью женских душ, погибающих в «отрицании». Отчего же относитесь вы неотступно с этим ко мне, – к неисцелимой, вы знаете, – a не попробуете там, где действительно, я вам отвечаю, «елей ваших речей благоуханных» может пойти впрок… Или в самом деле, – примолвила она, зорко остановив на нем загадочный взгляд, – олицетворяющееся во мне зло имеет такую неотразимую привлекательность для добродетельных эстетиков, как вы?

Юшков растерянно взглянул на нее и не нашел еще раз ответа…

Доктор Фирсов, между тем, въехав на красный двор усадьбы, давно поросший травой и на котором паслись теперь три стреноженные чахлые лошади, велел остановится пред крыльцом длинного каменного дома, с таким же над середкой его каменным мезонином, построенного в том казарменном стиле ящиком, в каком строилось всё и вся в русских городах и селах в Александровскую и Николаевскую архитектурные эпохи. Он осторожно спустил с тележки свое громоздкое туловище и, приказав кучеру отъехать ждать его на большую дорогу позади сада, прошел в открытые настежь сени, не совсем доверчиво ступая подошвами по рассохшимся и разъехавшимся местами половицам. Сени вели в огромную, бывшую танцевальную залу с бесчисленным количеством окон по длине ее и ширине, с полуобвалившеюся штукатуркой расписанного букетами плафона и с разбитыми стеклами взбухших и загнивших рам, хлопавших от сквозного ветра с треском ружейного выстрела; вместо всякой мебели стоял в этой зале объемистый, нагруженный пудовыми булыжниками каток для белья, и от окна к окну подвязанные концами к задвижкам тянулись веревки, на которых просыхали какие-то женские шемизетки². Две следовавшие за залой гостиные представляли тот же вид запущенности и разорения: окна без занавесей, надтреснувший от мороза долго нетопленных зимой комнат мрамор подоконников, выцветшие и порванные обои с пробитыми в обнаженном кирпиче дырьями гвоздей из-под висевших когда-то на них ценных зеркал и картин, давно сбитых или хищнически забранных в чужие руки… Сборная, недостаточная по объему покоев мебель, увечные столы и стулья всяких эпох и видов мизерно лепились здесь вдоль панелей или кучились по углам беспорядочным и безобразным хламом, покрытым черным, сплошным слоем пыли, к которому годами не прикасалась человеческая рука… Ряд «приемных аппартаментов», в которых, очевидно, давно уже никто не принимался, замыкала «боскетная»³, служившая теперь жилищем владельцу этих развалин, – бывшему советнику посольства, отставному камергеру и действительному статскому советнику Дмитрию Сергеевичу Буйносову.

Здесь было несколько чище и удобопоместительнее. Комната оправдывала свое название «боскетной» довольно хорошо сохранявшимися на стенах ее старинными, теперь уже не находимыми более нигде обоями, изображавшими древнегреческий пейзаж, во вкусе Первой Империи, с оливковыми рощами, аттическими храмами, стадами белорунных овечек, пастушками и пастушками, лежащими, обнявшись, на зеленых берегах голубых ручьев. Разделена она была пополам грубо крашеною под красное дерево, домодельною сосновою перегородкой, на которой навешано было в почернелых рамах несколько фамильных портретов: суровые или улыбающиеся лики пудреных кавалеров с лентами и звездами на форменных, обшитых галунами кафтанах… Такой же домодельный, длинный, жесткий диван, крытый дешевым ковром, расположен был вдоль перегородки; проделанная в ней дверь вела в заднюю, темную часть комнаты, уборную хозяина. В передней кроме дивана стояли старинные письменный стол Jacob⁴ (красного дерева с медью), такое же бюро со стоявшими на нем английскими часами Нортона, звонившими каждую четверть часа каким-то таинственно-серебристым звоном, и два-три древние, глубокие кресла,