— А хочешь, подскажу? В башке его! В башке ищи! Дай по черепушке, чтобы хрястнула! Хрусть и всё! А внутри…
— Нет! Череп ему не вскрывали. Это совершенно точно. После операций на мозге… любого вмешательства… обязательно проводят контрольные тесты. И не единожды. И комплексы стандартны, обширны. Мозг — структура сложная, поэтому целителям важно убедиться, что он восстановит свои функции в полном или хотя бы в ожидаемом объеме. Плюс дополнительные препараты назначают, а их не было!
— Врёт! Тупая баба! Я её быстро выпил. Раз и нетушки! А этот нытик плакал, плакал…
Ниночка щёлкнула пальцами.
— Скорее… скорее брюшная полость. В грудной клетке довольно тесно. Сугубо физически. Её объем ограничен рёбрами, и в целом… подростковый период, возможен резкий, при этом неравномерный рост. И да… я бы не рискнула что-то оставлять там. Сердце. Лёгкие. Работу сердца этот предмет может нарушить, да и лёгкие тоже довольно чувствительны. Печень… много сосудов и любое повреждение может стать летальным. Почки. Я бы поставила на брюшную полость. Позволите? — Ниночка передвинулась. — Какого размера должен быть предмет?
— Не знаю.
— Вы не могли бы убрать лёд. Мне нужен мягкий живот.
— А хрен тебе, дура! — сказала тварь и задёргалась.
— Спою, пожалуй…
— Наум, заткни уши.
— Я не так плохо пою, братец…
— Ему ещё рано уходить.
— Знаю. Не уйдёт. Он теперь, почитай, мёртвый. А мёртвым…
— Дура!
Калина мягко улыбнулась. И запела. Голос её обволакивал, убаюкивал, и слышалось в нём заунывное завывание вьюги, и плач первой капели, который вот-вот прервётся, не способный удержаться пред морозами. И слёзы будто бы, причитания…
— Бай, бай да люли,
Хоть сегодня умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых досок. [1]
Наум Егорович моргнул, стряхивая оцепенение. А вот демон затих, вытаращив глазища.
Завтра мороз,
Снесут на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Главное, если не вслушиваться, то так и тянет прилечь, и удержаться в сознании выходит немалым трудом. А вот как начнёшь в смысл вникать, так весь сон и снимает.
— Он… он засыпает… — Ниночка осторожно прикоснулась к животу мальчишки. — Можно?
— Можно. И шептать не надо. Сестрицын сон так просто не скинуть.
Тянуло перекреститься. Но Наум Егорович удержался. А Ниночка что-то делала, мяла, давила.
— А ноги можно ему приподнять? То есть, в коленях согнуть… да, вот так… тут, смотрите… вот попробуйте сами. Ощущаете уплотнение? Крупное довольно. Что это?
— Сейчас посмотрим, — Женька убрал руку Ниночки и, поглядев на Калину Врановну, уточнил. — Не очнётся ведь?
— От моих песен сами не просыпаются, — сказала та. — Но кровь пошатнёт границы. Его кровь… она посильнее твоей будет.
— Я постараюсь быстро.
Наум Егорович хотел было сказать, что, если там чего в парня и запихнули, то его в больничку везти надо. И уже там, под присмотром врачей, выковыривать, что бы оно ни было.
А потом понял — не получится.
Очнись паренек во время операции и…
Додумать не успел. Клинок оказался острым, да и Женька явно знал, с какой стороны за него держаться. Лезвие вспороло живот, и Женькины пальцы, ни черта не стерильные, нырнули в рану. Кровь потекла, и она, горячая, живая, плавила лёд.
И молчаливые мертвецы, почуяв её, заволновались.
— Вот… з-зараза!
— Это… вы его убьёте!
— Не боись… не получается зацепить. Скользкая… сейчас… Наум, помоги, давай, подержи края.
Науму Егоровичу приходилось с ранами дело иметь. Но вот чтоб совать пальцы в живую, раздирая края её, так нет. И сама кровь, и рана эта ощущались живым огнём, и пришлось стиснуть зубы, сдерживая стон. Кровь обжигала пальцы.
Надо.
Мальчишка вон лежит, спокоен. А Науму Егоровичу представлялось, что «смертный сон» — это просто выражение такое. Ага… и выражение, и сон, который от смерти не отличим.
— Есть! — Женька застыл. — Сейчас снизу подтолкну… врос в тело, зараза этакая… но ничего… так, Наум, не вздумай эту хреновину трогать.
— Да я… занят как бы!
— Вот и отлично.
— Парень кровь теряет! — рявкнул Наум Егорович. — Поторопись.
— Да, сейчас… раз, два…
И на счёт «два» из раны выскочило что-то округлое… или вытянутое? Вытянутое и округлое, с одного конца побольше и шире, а к другому — поуже. Один в один яйцо куриное. Довольно крупное, так-то… и волосатое. Причём волосы тянулись в рану тонкими нитями.
А кровь текла.
Крови собралась изрядная такая лужа. И если бы речь шла о другом парне и другом месте, Наум Егорович решил бы, что шансов нет. Но тут…
— Лей, сестрица, — Женька вытер окровавленные пальцы о пижаму, оставив багряные полосы. — Лей и не жалей.
— Вот уж чего мне не жаль, — Калина Врановна открутила флягу и вылила. Вода была какой-то… будто флягу внутри разделили. И в одной части вода чёрная, а в другой белая. Главное, что цвета такие, насыщенные, и меж собой не смешиваются.
Стоило этой двухфазной воде раны коснуться, как та зашипела, забурлила. И вспыхнули белым пламенем нити. Побежало оно по ним, охватило яйцо да и рассыпалось, оставив чистым. Сама же рана затягивалась и столь стремительно, что хотелось пальцем потыкать, проверяя, и вправду ли оно так или же мерещится Науму Егоровичу.
Удержался.
А Женька к яйцу потянулся.
— Вот ты какова, — сказал он презадумчиво. — Не врут сказки. В яйце смерть Кощеева…
Поднял над головой, а потом ничуть не задумавшись, о пол хрястнул.
Ну вот кто так с артефактами неопределенного принципа действия поступает, а? Правила техники безопасности для кого писаны были? Хотя… Наум Егорович и сам их читал через абзац, решивши про себя, что он-то — человек опытный и разумный.
А не как некоторые тут.
Яйцо раскололось на две аккуратные половинки, скорее даже раскрылось, как шкатулка.
— Ишь ты, — Женька наклонился и попросил. — Дай платок?
И Калина Врановна протянула ему платок. Он же, накинув ткань на содержимое яйца, подцепил его и вытащил.
— А на иглу и не похоже… — в голосе послышалось разочарования. Но прав Женька. Не похоже. Скорее уж обломок какой-то. Или нет, шип. Точно. Чёрный, чуть изогнутый шип с мизинец длиною.
— Это что? — спросил Наум Егорович.
— Это? А это… это, если я правильно понял… — Женька осторожно обернул шип тканью. — Это наш демон. Точнее призрак его. Как-то они умудрились суть в коготь загнать, а ту — в оболочку? Экспериментаторы хреновы.
И Наум Егорович согласился.
— Ладно, Калина. Теперь он твой. Сейчас на улицу вынесем… Наум, подсобишь?
— Куда ж я денусь. А он вообще проснётся?
— Дома, — Калина коснулась грязных волос. — Вот вернёмся, печку истоплю, положу добра молодца на лопату да