Экран мигнул, письмо ушло в линию исходящих. Тишина.
Если я не могу контролировать, кто лезет снаружи, — я хотя бы буду честен внутри с собой, — подумал я.
И впервые за долгое время это «честен» показалось не проигрышем, а единственным вариантом не превратиться снова в себя прежнего.
Глава 20
Соня
Есть такое место, где не существует ни «дефицита калорий», ни «чистого питания». Там есть борщ, пирожки и спорное понятие «ещё по чуть-чуть».
Это дом моей бабушки. До бабушкиного города ехать два часа на электричке и ещё минут двадцать на автобусе. Я честно собиралась поехать к ним уже месяца три: то налоговая, то меморандум, то бывшая моего начальника, то мы с этим начальником… ну, короче, жизнь.
В итоге выходные свалились на меня как свободное окно, и мама в голосе по телефону аккуратно, но настойчиво напомнила:
— Соня, мы уже забыли, как ты выглядишь. Ты опять только работаешь? Ты же обещала привезти бабушке тот её крем от суставов.
В электричке я устроилась у окна, поставила пакет с продуктами на пол (то, что бабушке «ничего не надо», — самая наглая семейная ложь) и залипла в пролетающие мимо дачи.
Детство всплыло само собой, как всплывают давние баги в программе, когда ставишь обновление. Мне лет десять. Я сижу на той же кухне, к которой сейчас еду, ем бабушкин пирожок с картошкой и слушаю вечный дуэт:
— Сонечка, ну меньше надо, — мама, с видом человека, который заботится. — В школу скоро, девочки злые.
— Пусть ест, — бабушка как танк. — Ребёнок растёт. Не обеднеем.
В школе девочки и правда были злые. В раздевалке они были особенно сведущи:
— У тебя ножки как сосиски.
— С такими бёдрами юбку носить нельзя.
— Тебе бы поменьше булок на переменах.
И лайтовое семейное:
— Будь поскромнее.
— Не выделяйся.
— Кто на тебя посмотрит, если будешь вот так.
Спойлер: посмотрел очень много кто, но линейка тревог уже была прошита во мне.
Потом были диеты: гречка три дня, кефир перед сном, «последний раз после шести» (спойлер: нет).
Мама садилась вместе со мной, чтобы «меня поддержать». Бабушка ворчала и подсовывала «просто попробуй, это же домашнее, это не считается».
И где-то между этим «будь поменьше» и «ешь, а то сдует» у меня в голове сформировался стабильный микс: стыд за еду, стыд за тело, и уважение к варенью как к последнему утешителю.
Теперь я работала в клубе, полном людей, которые умеют превращать стыд в бизнес.
Электричка подпрыгнула на стыке рельсов. Я проверила телефон: от Кирилла тишина.
После его письма владельцу с угрозой «если подпишете с агентством Алины — уйду» у меня внутри сидел отдельный червячок:
«А если он правда уйдёт? А если его выдавят? А ты останешься в этом клубе с чужим начальством, чужой PR-бабой и своим меморандумом как памятником по нему».
Хоть куда-нибудь поехать от этого было не худшей идеей.
Дом, куда я приехала, пах так же, как всегда: жареным луком, капустой, свежим тестом и чем-то неуловимо сладким видимо, вареньем.
— Сонечка! — бабушка вылетела в подъезд раньше, чем я успела открыть дверь. — Ты чё такая худая? Ты хоть ешь там?
Смотрит на пакеты:
— А это что? Опять ты мне тут накупила?
— Это тебе ничего не надо, — парировала я. — А мне надо чувствовать, что я полезный член семьи.
Мама выглянула из кухни, вытирая руки о полотенце:
— Сонечка, заходи быстрее, борщ остынет.
Я скинула обувь, повесила куртку и пошла на кухню.
Большой стол сразу бросился в глаза, скатерть с цветочками на нем. Кастрюля борща, чугунок с картошкой, тарелка с пирожками, тарелка с чем-то сладким, ещё кастрюля.
— Фитнес-клуб, говоришь, — прищурилась бабушка, наливая мне борщ так, будто я неделю жила на сухарях. — Ешь, внучка, а то они из тебя там палку сделают.
— Баб, у нас новый курс, — хмыкнула. — «ЗОЖ без стыда». Палки у нас не в чести.
— Это что за зверь? — тут же встряла мама. — Опять какую-то иностранщину придумали?
— Это когда людей за большую жопу не унижают, а помогают им жить без того, чтобы каждый кусок хлеба считать грехом, — объяснила, размешивая сметану.
— О, — оживилась бабушка. — Это я одобряю.
Она кивнула на пирожки:
— Вон, бери.
И добавила, глядя на меня так, будто читала мысли:
— А вот эти ваши диеты — самый большой стыд.
Комизм момента состоял в том, что, пока она это произносила, мама уже ставила на стол салат «Оливье, но лёгкий» и загадочно посмотрела на мою талию.
— Так, — сказала она, — ты в последнее время совсем из сил выбилась. То бледная, то глаза красные. И всё на этой твоей работе.
Пауза.
— И этот твой начальник… — с осторожной интонацией. — Он хоть не тиран?
Я чуть не подавилась борщом.
— Мам, — выдавила. — Если ты представляешь себе классического тирана, который кидает в меня гирями и орёт, то нет.
— Но орёт? — уточнила она.
— Уже меньше, — честно. — Сейчас он больше орёт на систему.
Бабушка, не вникая, махнула рукой.
— А то знаем мы этих спортсменов. Им лишь бы женщина с костями и листиком салата. А нормальная баба — это чтоб рука легла, — демонстративно хлопнула себя по бедру. — И чтобы тепло.
— Баб, ну ты сейчас половину фитнес-индустрии обидела, — сказала я.
И пока я ела, в упрощённой версии рассказала им про весь этот цирк.
Про Алину… промолчала. Не потому, что хотела утаить, а потому, что не хотела превращать обед в сводки из фронта «бывшие против текущих».
Мама слушала и хмурилась:
— Сонь, ты опять вляпалась в какой-то… — поморщилась, — бред. Ты бы лучше сидела в обычной конторе: пришла, посчитала, ушла.
— Спасибо, мам, звучит как мечта, — саркастично.
— Я не про это, — вздохнула. — Я про то, что ты опять вкладываешь душу в работу. И в людей. А они… ну, просто люди.
Пауза.
— И начальник твой тоже человек. И мужчина. Он же тебе не друг. Он глава, ему легко.
Я взяла пирожок, подумала и сказала:
— Мам, он… уже встал между мной и увольнением. Официально.