Я распахнул дверь туалета, он невозмутимо сидел на подоконнике, развернувшись ко мне в профиль. Мишель напоминал древнегреческую статую искусного скульптора – его греческий нос, тонкие черты лица и остро выступающие скулы ярко выдавали точеное благородство. Я лихорадочно соображал: что сказать? Бросить обвинения в лицо? Вежливо поинтересоваться? Терпеливо и мягко надавить? Мишель разве что вальяжно голову ко мне повернул, когда увидел, что я вошел.
– Родя. – Он с кошачьей улыбкой отсалютовал мне ладонью. – Розовую или желтую?
– Желтую. – Я вытащил из его пачки сигарету, хрипло выдохнув. В зубах Мишель сжимал голубую.
– Чего такой?
– Какой?
– Озадаченный, – хмыкнул он. – И загадочный. Тебе стала доступна тайна сирен и ты хочешь ею поделиться?
Его слова больно кольнули под ребрами. То, что Алиса – сирена, он наверняка знал. Или, с нацепленным на шею жемчужным ошейником, Эйдлен не видел ничего вокруг?
– Тебе лучше знать, – я легко подцепил пальцем жемчужную нитку на его шее и чуть потянул, – чьи подарки ты принимаешь. Это же их, да?
Мишель отпрянул и хлестко ударил меня по руке. Я тут же ее отдернул, чуть не порвав леску, на которой вплотную друг к другу держались жемчужины.
– Не трожь, – рыкнул он. – Это точно тебя не касается.
Его взгляд полыхнул враждебностью, и я даже отпрянул – так, словно Мишель меня толкнул. Он плохо сдерживал раздражение: ноздри раздувались, а губы искривились так, словно Эйдлен выражал по отношению ко мне крайнее пренебрежение.
– Зачем ты это сделал? – тихо спросил я. – Откуда ты вообще узнал обо мне что-то?
– Птичка на хвосте принесла, – сладко пропел он. – Когда у тебя есть связи с ректором, то нет ничего невозможного. А в Москве много об этом говорили, да? Чуть-чуть копнув, я нашел парочку журналистских расследований, даже на телевидении было… Твоя мама, наверное, очень расстроилась, почти лишившись должности?
Я сжал кулаки: любое упоминание о матери вызывало у меня подобную реакцию. Мне не хотелось ничего о ней слышать – предателей я не любил даже больше, чем трусов и лгунов.
– По-моему, она от тебя отказалась. Сослала сюда… Стесняется. Жаль, Московская консерватория много потеряла… Но это хотя бы объясняет, почему такой талантливый вокалист вернулся в Морельск. Честно, я даже не рассчитывал на столь богатый улов, когда копал под тебя.
Мишель затянулся и тонкой струйкой выпустил дым прямо в приоткрытую форточку. Я так сильно сжал зубами сигарету, что чуть не раскусил фильтр. На подоконнике валялась эйдленовская «зиппо», и я, подхватив ее, прикурил. Говорят, что никотин помогает справиться с волнением, но у меня только сильнее затряслись руки. В голове тоже помутнело, ухмылка Мишеля смазалась. Я ухватился за подоконник, испытывая острое желание полезть в драку, хотя после Москвы конфликты предпочитал решать миром.
– Замолчи, – просипел я. – Зачем?
– Ты был мне интересен, – протянул Мишель, сползая с подоконника и вставая на ноги. – Здесь все так скучно, однообразно. Одни и те же лица, одни и те же люди… Скукота. Я хотел развлечься.
– Ты…
Мишель жестом попросил замолчать.
– Только давай без этого, ладно? Без вот этих сопливых высокопарных фразочек в духе «ну я же тебе верил» или «ты предатель, Мишель», ладно?
– Но ты предатель! – Я ткнул его в плечо. – Эйдлен, ты сволочь. Я же считал нас друзьями…
– Мы и есть друзья, Родион. – Его вкрадчивый голос будто щекотал мне душу. – Просто теперь у тебя нет тайн, а я помог тебе в них сознаться. Жить легче, когда ничего не скрываешь, да?
Качнув головой, я присел на подоконник. Ярость клокотала в грудной клетке – и скоро она точно захочет выйти наружу. Из форточки дул ноябрьский ветер, и оттого в туалете было холодно. По моим рукам, скрытым толстовкой, бежали мурашки. Но я не мог понять – от пронизывающего ветра или от леденящего душу предательства.
– Это она тебе приказала?
– Кто? – Он недоуменно качнул головой. – О, нет, Алиса в тебе души не чает. Я же говорил, мне стало скучно. Извини, если обидел.
Он весело хлопнул меня по плечу, и от неожиданности я чуть не выронил сигарету. Подхватив кожаную сумку, Мишель одним движением забросил ее на плечо и, махнув мне напоследок, плавно пошел к выходу. Его бесшумные шаги заставили меня на мгновение застыть: я даже не понимал, как может он так тихо идти. Но скрип открываемой двери вывел меня из оцепенения.
– Стоять! – рявкнул я. И Мишель, видать, не ожидая столь громкого окрика, на мгновение застыл.
– Чего? – Он изумленно обернулся.
Я сам не понял, как занес кулак. Мишель со своим греческим лицом Аполлона стоял у плохо прокрашенной стены, и мне захотелось, чтобы на известке отпечаталась его кровь. Внутри билась не только ярость, но еще и обида: я действительно считал нас друзьями. В какой-то момент мне даже показалось, что мы могли бы вместе петь – в унисон, одним голосом на двоих.
Но Мишель оказался предателем.
Мне до последнего хотелось верить, что это – ошибка. Эйдлен даже оправдываться не стал, он вел себя так, словно гордился этим. А может, и вправду гордился?
И я ударил, с трудом отдавая себе отчет о последствиях. Из этой консерватории меня тоже могли выгнать – еще бы! Я сломал нос протеже ректора, исполнителю ведущих партий в студенческом оперном театре и потенциальному номинанту на «Грэмми» Мишелю Эйдлену. Такого бы мне консерватория не простила. А после московского случая я и сам бы себе такого не простил.
Мишель на миг потерял ориентацию в пространстве: он схватился рукой за косяк двери, чтобы не упасть. Не увидев крови, я ударил еще, и на этот раз у Эйдлена защитить лицо не получилось.
Из разбитого носа на пол упали бирюзовые капли, а Мишель, толкнув меня в плечо, быстро исчез в дверном проеме.
Глава 16
Я растирал пальцами случайно попавшие на них капли бирюзовой крови и хлопал глазами, не в силах поднять взгляд на то место, где только что стоял Мишель. Он словно испарился, исчез, и духа его в туалете не было. Он оставил после себя только едкий запах табака, раздражавший ноздри, и полное опустошение от осознания ошибки. Это Алиса была жертвой, терявшей голос, связанной с сиреной по воле случая и собственной судьбы.
«Надо ее