Память наносит удар свой болезненный удар, лишающий дыхания. Я помню. Я чувствую ту самую дрожь в коленях, тот сладкий комок волнения в горле. Помню, как нервничала, как пыталась скрыть дрожь в руках, чтобы не расплескать воду.
Я помню, как он, молодой и амбициозный, рассказывал о своих планах покорить мир, а я слушала, затаив дыхание, боясь пропустить слово, боясь спугнуть это хрупкое чудо его внимания.
- Помню, - признаюсь откашлялась, пытаясь вернуть себе контроль. - Ты тогда говорил, что хочешь открыть свою фирму. Считал каждый рубль, но на то свидание привел меня сюда. Это было… ценно.
«Для нас обоих», - добавляю я про себя.
- Для меня тоже, - он не отводит взгляд, и в них видно откровение с его стороны. - Я тогда понял, что хочу все свои следующие свидания проводить только с тобой.
Официантка отвлекает нас и принимает наш заказ. Кофе приносят быстро, слишком быстро. Я добавляю себе в чашку сахар, хотя давно, с тех самых пор как осталась одна, пью кофе без него. Просто нужно чем-то занять руки, скрыть их предательскую дрожь.
- А помнишь, как мы выбирали имя для Матвея? - вдруг вспоминает Глеб, и его голос становится мягче. - Спорили почти месяц. Ты настаивала на «Марке», а я говорил, что это имя для плейбоя.
Улыбка невольно трогает губы, согревая изнутри.
- А в итоге остановились на «Матвее», потому что твой дедушка… - я замолкаю на полуслове, осознав, с какой легкостью, с какой предательской готовностью повелась на эту сладкую, отравленную ностальгию, и прикусываю язык, чтобы не наговорить лишнего.
- Он был самым мудрым и честным человеком, которого я знал, - заканчивает он, и в его голосе звучит неподдельная гордость и особая нежность. - Я хотел, чтобы наш сын был на него похож. И он похож. Характером.
Мы пьем кофе. Воспоминания витают между нами, густые, сладкие и опасные, как крем с торта. Они окутывают нас, согревают изнутри, уговаривают сдаться. Я ловлю себя на том, что немного расслабляюсь.
Это опасно, шепчет мне внутренний голос, но его почти не слышно в убаюкивающем гуле добрых воспоминаний.
- Жаль, что они убрали старую люстру, - замечаю, глядя в потолок, где сейчас висит безликая матовая полусфера. Мне нужно перевести дух, уйти от его пристального взгляда.
- Да, мне она всегда напоминала медузу, - усмехается Глеб. - Но да, уют тут был. Настоящий. Живой.
Он вспоминает простые вещи. Нашу первую поездку на море, где мы жили в дешевом отеле и ели с рынка. Он вспоминает о том, как я учила его готовить пасту, потому что он вечно ее переваривал. О том, как мы вместе собирали кроватку для Матвея и чуть не поссорились из-за нее.
С каждым его словом стена, которую я выстраивала годами, дает еще одну трещину. В этих воспоминаниях нет боли, нет измены, нет Иры. Только мы молодые, глупые и безумно влюбленные.
- Я часто думал об этом месте, - его голос становится серьезным. - Все эти годы. Для меня оно было символом начала. Нашего начала.
Я опускаю взгляд в свою почти пустую чашку. Я знаю, что он скажет. Я этого ждала. И нет, я к этому не готова.
- Ева, - он произносит мое имя так, будто это единственное, что имеет для него значение. - Я знаю, что ничего нельзя стереть из памяти. Я знаю, как сильно я тебя ранил. Я не прошу забыть прошлое. Я… я прошу дать нам шанс написать новое будущее для нас. Я хочу начать все заново, с чистого листа. С нашими шрамами, с нашей болью, но и с нашей общей историей, и с нашей дочерью. Давай попробуем.
Вся эта встреча вела к нему. И все эти минуты, слушая его, глядя в его глаза, в которых я видела и раскаяние, и надежду, и ту самую, давно забытую нежность, я чувствовала, как во мне что-то оттаивает. Но когда прозвучали эти слова, внутри все резко замерло.
Не от страха, не от злости.
Перед глазами мелькают теперь не смеющиеся лица из прошлого, а другие картины. Пустая квартира. Глухие ночи отчаяния. Слезы Матвея, который не понимал, куда ушел папа. И то самое леденящее душу равнодушие в его глазах, когда я поздравила его с беременностью Иры.
Это нельзя стереть.
Это нельзя исправить новым началом.
Эти шрамы останутся навсегда. Они стали частью меня, частью той женщины, которой я являюсь сейчас. И эта женщина научилась выживать. Научилась жить без него. И эта независимость, добытая такой ценой, стала моим щитом.
Смотрю на него и делаю глубокий вдох, чувствуя, как дыхание перехватывает, невидимой рукой сжимая горло.
- Нет, Глеб. Я не готова начинать все заново.
Глава 35
Глеб
Я заканчиваю разбирать почту, развалившись в кресле у камина, когда звонок домофона нарушает вечернюю тишину пентхауса. Подхожу к двери и вижу на табло Матвея. Впускаю его, откидываю планшет в сторону и иду к мини-бару, чувствуя легкое напряжение, напоминание о не до конца заживших ребрах, и не только о них.
Эта боль стала частью меня, вечным укором.
Он входит. Смотрит на меня оценивающе, его взгляд скользит по просторной гостиной с панорамными окнами, будто ища здесь следы другой женщины, которых нет.
- Привет, - бросаю, наливая в два бокала. - Как дела?
- Жив, - коротко отвечает, принимая бокал. Он не пьет, просто держит, и я понимаю, что это не дружеский визит. Это что-то вроде суда, и я подсудимый.
Мы стоим друг напротив друга, разделенные метром полированного паркета и шестью годами молчания. Мы оба напряжены, оба взволнованы. Но начать разговор должен он.
- Ты хотел о чем-то поговорить? – решаюсь все же прервать это тягостное молчание спустя несколько минут. - Или просто в гости зашел?
Матвей отставляет бокал на стойку, и становится еще суровее.
- Поговорить. У меня всего один вопрос. Скажи честно, - он смотрит мне прямо в глаза, как мужчина, готовый защищать то, что ему дорого. - Насколько у тебя все серьезно? К маме.
Ставлю свой бокал рядом с его. Звук получается тише, но весомее. Я знаю, что должен сказать правду, какую бы горькую она ни была. Вопрос в том, услышит ли он ее, и как к ней отнесется.
- Серьезнее некуда, Матвей. Я не играю. Я вернулся, чтобы остаться. Навсегда.
Он медленно кивает, переваривая мои слова. Я вижу, как он борется сам с собой, пытаясь сопоставить мои слова с тем образом, который сложился у него за эти годы.
- Хорошо. Тогда слушай меня внимательно, - начинает говорить, как истинный защитник. - Я видел, как она плакала все эти годы. Я видел, как она недоедала, чтобы хватило на меня, а потом и на Алису. Как она ломалась и снова вставала. Без тебя. Если ты снова… если ты снова предашь, или хоть взглядом обидишь… - сын делает шаг ко мне, и его глаза горят праведным гневом. - Ты очень сильно об этом пожалеешь.
Его взгляд меня пугает. И нет, не угроза в них пугает, а та бездна боли, что стоит за ними. Боль моей жены, которую я не видел, и моего сына, который видел все. Я чувствую себя ничтожным, жалким существом, которое причинило столько страданий самым близким людям.
- Этого не будет, - говорю честно, потому что надеюсь сам на это. - Никогда. Я скорее сам сдохну, чем снова причиню ей боль.
Мы смотрим друг на друга, два самца, разделенные пропастью, которую я же и вырыл. И в этой тишине рождается другой вопрос, тот, что гложет меня с того дня в переговорной. Вопрос, на который я боюсь услышать ответ.
- А ты? - спрашиваю спокойно. - Почему ты ничего мне не сказал? Об Алисе. Мы ведь виделись. Пусть редко, мельком, но ты мог бы… сказать.
Матвей усмехается, но в его усмешке нет веселья, одна горечь. Он смотрит на меня с таким разочарованием, что мне хочется провалиться сквозь землю.
- Мама просила не говорить. Она боялась, что ты… отнимешь ее. Или просто снова унизишь, посмотрев свысока. - он пожимает плечами, и в этом жесте вся его верность ей, а не мне. - Я не стал бы предавать ее доверие. Даже ради тебя.
От его слов становится горько. Он был мальчишкой, но оказался взрослее и честнее меня. Он защищал свою мать, как мог. А я? Я строил империю, забыв о тех, ради кого ее затевал. Стыдно. Очень стыдно.