«Сиди спокойно, — сказала мне тетя, — сиди дома и не выходи на улицу!» А потом привела молодого парня, который в колхозе две лошади взял и телегу и меня посадил на телегу, а тетя меня поцеловала и обняла и сказала, чтоб вы все были живы, и молодой парень отвез меня до дому.
А когда я приехала, родители уже были в тюрьме, остались только оба брата. Это были первые дни, как забирали евреев. А когда снова родители пришли, он уже умер, мой брат. Понимаешь? — прошептала Голда и снова заплакала. — Но я буду рассказывать, я все как надо расскажу до конца.
Однажды ночью нас позвали, была уже зима, было уже холодно. Звали так: «Все евреи, все евреи!» А отец, потому как служил когда-то в армии у царя и научился там шить башмаки для офицеров, упаковал свой инструмент, думал, что всюду может шить башмаки. Еще родители взяли санки и еду, и нас вывели из дома. А куда нас ведут, куда? — спрашивали меня. Это были румынские солдаты, и это были немецкие солдаты, а мы были все евреи, и нас гнали через поле. Загнали нас в деревню и распихали в дома. Евреев там не было, там были одни украинцы. Мы попали к одной женщине. У нее муж был председатель колхоза и коммунист. Он ушел в лес, все коммунисты ушли в лес, все боялись немцев. Остались только дети и старики. Старые люди и дети. Все молились, все. И эта женщина, чтоб она долго жила, давала нам есть и пить.
А ночью снова этот крик: «Все евреи, все евреи!» И мы все вышли, все. Примерно две тысячи человек. Никто не спрятался. Куда прятаться? Немцы и румыны сказали: русские, которые прятать евреев, всех убьют. Понимаешь? Правда, ходили слухи, будто немцы убивают евреев, но никто не верил. Ты знаешь, каждый человек думает, это не про меня, со мной ничего не будет. Но было и с ним, было со всеми.
Молчи, — сказала она, когда Рейнгольд хотел заговорить, — молчи, я расскажу тебе дальше. Это был долгий путь. Мы вышли в десять вечера, а пришли в четыре утра. Люди чувствовали, что им грозит беда, но думали, это будет лагерь. Кто-то вроде знал что-то про лагерь, который называется «Новый путь», а румыны и немцы, солдаты, их было, верно, десять-пятнадцать, не больше, были пьяные, шутки, смех среди них, веселье. Что будет, что происходит? — спрашивали себя люди и чувствовали, будет плохо, вот-вот будет плохо.
Там была канава, вырытая, длинная. Они сказали: «Выстроиться по краю, лицом вперед!» И еще мы слышали смех, разговоры по-румынски и по-немецки. Родители не понимали, что происходит. Отец еще сказал: «Я же говорю по-немецки, меня не тронут». Он так понял, что это против коммунизма. «Так я же не коммунист! — кричал он. — Я же говорю по-немецки!»
А тут у нас за спиной началось. Выстрелы. Там были отец, мать, брат, мы стояли, я была в шоке, в шоке человек не молится. Но я чувствовала: мы все, все две тысячи, вернулись к Богу, все! Я не ортодоксальной веры, но в сердце своем я пошла к нему.
Выстрелы стали ближе, стали уже здесь. Я услышала, как мой брат говорит: «Падай, Голда, падай». Я не поняла, почему падай. «Падай», — говорит он и меня дергает за руку. А я вижу: отец упал, мать тоже упала, ну и я упала тогда.
А потом весь смех утих, больше никаких выстрелов, я вижу кровь, я хочу кричать. «Молчи, — говорит брат, — молчи, ни слова». Я не поняла, что такое. Потрогала отца, потрогала мать. Услышала конец их сердца, покрылась кровью от родителей, услышала, как она бьется наружу, унюхала запах родительской крови, почувствовала ее вкус, потрогала, она была клейкая. А ноги у родителей уже стали холодные. «Ничего не делай, — говорит брат, — молчи». Мы лежали возле родителей и не двигались. Ах какое молчание, мир не видел.
Может, мы лежали час, может, два. Мы ждали, пока не будет смеха, пока не будет голосов. Потом сумерки. «Пойдем прямо по трупам», — сказал брат. И взял из рук у отца маленькую железную шкатулку. Так мы выбрались из ямы в лес.
Пришли и еще люди, другие евреи, больше чем пятьдесят. Но у стариков не осталось сил, а мы, молодые, все шли да шли. Ночью шли, днем прятались. Был снег и холодно. У нас была железная шкатулка из отцовских рук. Там было яблоко, несколько кусков хлеба и священный бокал. В поле мы находили картошку, мы копали из-под снега еще морковку и свеклу, что не собрали летом, а ночью сидели в лесу и варили это. И еще ходили в заброшенные деревни, здесь нашли муку, там — ячмень, а днем все дальше и дальше от ямы. Вот и все, что я запомнила, — сказала Голда, — я все рассказала.
Рейнгольд молчал, и она добавила:
— Я ведь читала твой дневник.
И тогда он прижался к ней, а она — к нему.
— Это мы держимся за жизнь, — шепнула она. — И не бойся, это была другая яма, другой лес и другое время. Скажи мне твое имя.
И он сказал ей свое имя, и они оба засмеялись. И она произнесла его имя своим медлительным языком, и они смеялись, что у него такое имя.
— А кто эти три старика? — спросил Рейнгольд.
— Это кантор со своей сестрой и своим братом. Они родом из Йозефсталя и не были в яме, ни в нашей, ни в другой, ни в какой яме не были. Они дома закопали все свое добро и убежали в лес. Спрягались в деревне, и братья вышли, а сестра была одна. Тут пришел русский патруль, и она слышит, как говорит ихний командир, русский: «Почему так могут делать только немцы? Я тоже так могу! Я хочу убить всех евреев, которых здесь найду, у себя в стране». И тут ей прострелили ногу и кинули ее в хлев, а она там валялась, и дрожала, и слышала, как шумят русские, они напились пьяные и