С нашим домом нам тоже повезло, у нас только стекла вылетели. Эрика — ты должен ее помнить с тех пор, как мы работали на уборке урожая, в виноградниках, — погибла вчера ночью. А родителей Трудель мы обнаружили среди мертвых в страшном бомбоубежище на Фридрихштрассе. Мимо Трудель не проходит ни одна беда. Сколько пришлось испытать этой девушке! Но она держится храбро и тем заслуживает наше глубочайшее уважение. Если кто и живет в соответствии со своим мировоззрением, то это именно Трудель.
Вся служебная деятельность в столице почти замерла, но тем не менее, раз мой отпуск подошел к концу, я должна вернуться на свое рабочее место. Это бесчеловечное скопище врагов нас не одолеет. Мехтхильд».
«Я мчался по своему городу, через огороженные улицы, через развалины, я скакал галопом, пыхтел, я испытывал сумасшедшую радость, искорку возбуждения перед гибелью. Кафе Дайбля уцелело, я вошел в него и сел за тот столик, где когда-то сидел сперва с Габриелем, потом с Эльзой. Там даже подавали какое-то подобие кофе, до чего же смешно, и я с удовольствием выпил его. И предпочел бы так и сидеть там и никуда не уходить, как сидел некогда с Эльзой.
Но потом меня потянуло еще раз поглядеть на разрушенный кабинет крестного. Я шагал через мусор и через развалины и хорошо себя при этом чувствовал. Но когда я услышал детский плач и у меня мелькнула страшная мысль, что в развалинах еще могут быть живые люди, я начал искать и нашел Марию с младенцем Иисусом.
— А где же твой Иосиф? — спросил я и невольно рассмеялся, ибо там сидела молодая женщина, на руках она держала младенца, а голова у нее была покрыта платком.
И поскольку вся эта картина виделась в обрамлении балок, торчащих вкривь и вкось, я мог, хоть и с некоторой натяжкой, принять это за хлев в Вифлееме.
Но точно так же, как любому человеку кажется знакомым лицо Марии, мне показалась знакомой и эта молодая женщина.
— Мы случайно не знакомы? — спросил я.
— Конечно нет, — ответила она голосом Марии.
— Вам помощь не нужна? — задал я дурацкий вопрос. Я решил помочь молодой женщине и для начала отвести ее к нам домой в твердой уверенности, что у нее разбомбили дом, а муж на войне, а родители погибли, и вообще Бог весть что, но тут из тьмы развалин появился еще один мальчик и сказал Марии: „Мама“. И тогда я отвел к себе домой всех троих.
Едва я накормил их последними припасами матери, как они уснули, а когда среди ночи кругом снова загрохотало, я разбудил молодую женщину и сказал, что хотя бы ради детей ей следует спуститься в погреб.
— Нет, — ответила Дева Мария, — я не могу туда, я еврейка.
У меня прямо язык отнялся. А вокруг нас вес так гремело и сверкало, что я бросился на нее, закрыв ее своим телом. И тут во мне молнией сверкнула такая картина: отец с доской, которую мы собирались пустить на постройку рыцарской крепости! И отец из этой картины ударил меня доской, а снаружи падали бомбы, рядом взлетел на воздух соседний дом, и удары один следовали один за другим.
Потом дали отбой, и я сказал:
— Рахиль Нойман.
— Рейнгольд, — сказала в ответ Дева Мария.
Да, она была Рахиль. Воистину Рахиль. И. наконец уразумев это, я начал издавать воинственный клич индейца, но тут проснулись и заревели дети.
Когда оба мальчугана, вдоволь наревевшись, заснули, мы сели за кухонный стал.
— Рассказывай, — предложил я и невольно вспомнил Голду.
— С самого начала? — спросила она. И тут мне почудилось, будто Дева Мария, которой была Рахиль Нойман, начинает приобретать черты Голды.
Но потом Мария начала рассказывать, и вокруг ее губ легли жесткие складки, и детское личико Голды не имело больше с ней никакого сходства.
— В январе тридцать девятого года я вместе с родителями уехала отсюда в Лейпциг, где нас никто не знал и поэтому никому не было известно, что мы евреи.
— Но я ведь помню, — невольно перебил ее я, — у вас высадили дверь, и остатки вашего ужина еще стояли на столе, а твоя кровать, как рассказывали, была выброшена во двор.
— Чтобы все выглядело так, будто нас увели, чтобы никто нас не разыскивал, — ответила она и продолжила свой рассказ, и я ее больше не перебивал: — В июле тридцать девятого года родители отправили меня в Берлин. Там я жила в Доме для переселенцев, в школе сионистского движения, изучала древнееврейский язык и еврейскую историю, и это мне очень нравилось. Когда собирали группы в Палестину, я тоже хотела, чтобы меня внесли в списки, но мои родители, несмотря ни на что, остались приверженцами немецкого национализма и уезжать не хотели. Мой отец был членом Союза евреев-фронтовиков и по праздникам все еще носил Железный крест, которым наградили моего дедушку в Первую мировую войну. Понимаешь, мой отец, — вскричала молодая женщина и дернула меня за рукав, словно я и был ее отец, — мой отец был немцем до мозга костей! Ты только представь себе, весной сорок третьего года этот человек составил завещание, где объявил меня своей единственной наследницей при условии, что к моменту его смерти я буду находиться в границах Германии, а в противном случае, ты только представь себе, он делал своим наследником Германский союз.
Рахиль Нойман — мы сидели за кухонным стазом друг против друга, мы зажгли свечу, а дети спали рядышком в постели моих родителей.
Но тут вдруг ее настроение резко изменилось.
— Ты почему здесь? — закричала она. — Почему ты не на фронте? Ты что, наци? — И она начала теребить меня за рукав, и все ее прекрасное лицо Марии мигом куда-то исчезло.
— Подожди, — сказал я, — я тебе потом все расскажу.
Но она не желала ждать.
— Я в России дезертировал, — был вынужден признаться я. — Прятался в лесу вместе с евреями и был помолвлен с одной еврейской девушкой, а зовут ее Голда.
Снова возникло передо мной лицо Марии, и бледная молодая женщина снова подхватила оборванную нить:
— После школы я как практикантка начала работать в еврейском доме для глухонемых девушек. Но вскоре было сказано: это недостойные жизни существа еврейской национальности. Девушек забирали из дома, избивали, пинали, заталкивали на грузовики, а они хранили молчание, они ведь не могли кричать. Только одна из них могла свистеть,