Через год после того, как закончился курс «Сальварсана», Мэри снова забеременела, но не успела она узнать об этом, как опять случился выкидыш.
— Вы слишком поторопились, — сказал врач. — Ваш организм еще не готов. Дайте ему время.
В мае 1921 года, когда Мэри еще оплакивала своего второго ребенка, которого она лишилась, ей пришло письмо от Уоллис:
«Дражайшая Мэри, могу ли я приехать к вам с Жаки на несколько дней в этом месяце? Мне нужно обсудить с тобой вопрос жизни и смерти».
Мэри немало удивилась, поскольку они сильно отдалились друг от друга с тех пор, как Уоллис переехала на Западное побережье. Подруги по-прежнему переписывались, но делали это значительно реже. Новостей не было по многу недель, а когда приходило письмо из Сан-Диего, то оно состояло из сплошных описаний шикарных вечеринок в отеле «Де Коронадо» и перечисления кинозвезд, среди которых были Джон Берримор (по ее словам, «самый развеселый пьяница») и Чарли Чаплин («необычный маленький человечек»).
Мэри не знала, что ответить. Она понимала, что ей будет нелегко надеть маску общительности и притвориться, что она осталась такой же, как в отрочестве, когда они с Уоллис были близки. Но в то же время она никак не могла подвести подругу и потому в ответном письме спросила Уоллис, когда она хотела бы приехать.
* * *
Служанка проводила Уоллис прямо в гостиную, и Мэри бросилась к ней, чтобы обнять. Она тут же заметила: что-то было ужасно неправильно. Уоллис всегда отличалась худощавостью, но теперь стала вовсе как скелет. Под глазами были темные круги, и она выглядела на добрых пять лет старше своих двадцати пяти.
Она рухнула в кресло и выпалила:
— Я ухожу от Уина, — и, закрыв лицо руками, разразилась потоком слез.
Мэри не видела, чтобы подруга так плакала, с тех самых пор, как умер мистер Рэсин. Она опустилась на колени у ног Уоллис и взяла ее руки в свои.
— О, бедненькая ты моя! Что, все на самом деле так плохо?
— Не то слово, — всхлипывала Уоллис. — Я должна оставить его, но никто меня не поддержит. Дядя Сол заявляет, что не позволит мне навлечь позор на семью. Мать говорит, что быть хорошей женой — это значит «упражняться в понимании» и я должна лучше стараться. Но это все равно что отбывать пожизненный срок в тюрьме. Я не буду. Я не могу!
Она зарыдала еще громче, и Мэри, вынув из кармана платочек, промокнула ей слезы.
— Полно, полно, — успокаивала она подругу. — Мы найдем выход. Сейчас я попрошу принести нам напитки и легкие закуски.
Уоллис удалось успокоиться в присутствии служанки. А когда та вышла из комнаты, Мэри спросила:
— Рассказывай, что происходит у вас с мужем. Уин тоже несчастен?
— Он — пьяница, — с горечью сказала Уоллис. — Жестокий и грубый пьяница, который не любит меня. И, думаю, никогда не любил.
— Конечно любит. Это же всем видно. — Мэри говорила не вполне искренне, потому что ей крайне редко доводилось видеть со стороны Уина свойственное любящему человеку поведение по отношению к Уоллис. — И потом, разве он не перестал пить после введения сухого закона? (Принятая годом раньше восемнадцатая поправка запретила производство и употребление алкоголя на всей территории Соединенных Штатов.)
— Нет, конечно! Алкоголь стал пользоваться еще большим спросом после того, как его стало сложнее достать. Неужели в Нью-Йорке иначе?
Мэри припомнила, что у них в доме всегда были вино и бурбон. Она понятия не имела, где Жак покупал все это, и считала, что лучше этого и не знать.
— И потом дело не только в выпивке, — продолжала Уоллис, — а еще и в его ненормальном поведении. Уже несколько раз он запирал меня в ванной на весь день, а сам уходил из дома. Ты можешь себе представить? А как-то раз даже привязал меня к кровати. Такое не вытворяют с теми, кого любят, не так ли?
Мэри ужаснулась, но почему-то не сильно удивилась. Она вспомнила разлетевшийся вдребезги стакан в Пенсаколе, обидные слова и угрюмость.
— Почему он все это делает?
Уоллис отвернулась.
— Из-за своей нездоровой ревности. Он считает каждого мужчину, с которым я разговариваю, моим тайным любовником. А если я осмелюсь потанцевать с другим на приеме, то просто ад разверзается. Когда он во хмелю, он называет меня такими словами, что ты не поверишь: говорит, что я проститутка и что у меня лошадиное лицо. О господи, Мэри, это невыносимо. — Губы Уоллис задрожали, и было ясно, что она сейчас снова разрыдается.
— Он тебя бьет? — прошептала Мэри.
— Я то и дело получаю шлепки. И я могла бы смириться с этим, но то, как он разговаривает со мной, — это в высшей степени жестоко. — Уоллис покачала головой. — Мне нужно развестись с ним, пока я еще достаточно молода, чтобы найти другого мужа. Я не хочу затягивать с этим надолго.
— Но все-таки развод — это серьезный шаг. — Мэри слышала о том, что некоторые пары разводятся, но в ее кругу такого не случалось. В штате Нью-Йорк начать бракоразводный процесс можно было только на основании измены, и это всегда сопровождалось большим скандалом. — На что ты будешь жить?
Уоллис обеспокоилась.
— Уин, конечно же, обязан назначить мне какое-то содержание, да? И я думаю, что смогу устроиться на работу… — неуверенно добавила она.
Мэри знала, что Уоллис никогда не хотела работать. Она всегда считала ниже своего достоинства связывать себя службой в какой-нибудь конторе или магазине. Нет, она, само собой, захочет найти себе другого мужа — и как можно скорее. И нет никаких сомнений, что ей это удастся.
* * *
К приходу Жака с работы Уоллис переоделась и встретила его в черном кисейном платье, отделанном белым кружевом.
— Ты выглядишь очень элегантно, — восхищенно сказал Жак.
Во Франции этой весной черный цвет в моде, — сказала она ему. — Если платье не черное целиком, то оно должно быть черным с белым.
— Ой, боже мой, — весело пролепетала Мэри, опустив глаза. — Я совсем отстала от моды со своим вишнево-красным платьем прошлого осеннего сезона. Тебе придется купить мне новое, дорогой.
Жак обнял жену:
— Все, что пожелаешь, топ amour.
За ужином Уоллис захватила всеобщее внимание и повела беседу, спрашивая совета у Жака, как ей быть.
— Может быть, ты можешь посоветовать мне какую-нибудь страховку для обедневших одиноких женщин? — предположила она. — Раз уж я остаюсь одна, буду полагаться на друзей-джентльменов.
— Ты не пробудешь