Впрочем, команданте не замечал истерики чилийца. Поначалу Рамон пришел к выводу, что произошло спонтанное размагничивание компаса из-за материала стрелки: повышенная температура воздуха могла ускорить процесс. Но тут же хлопнул себя по лбу, вспомнив, что двое суток назад, расставаясь с ненужными вещами здесь, на этой самой поляне, машинально переложил запасной компас в свой рюкзак. Конечно же, он сам себя посадил в калошу, как последний школьник. Любой мальчишка знает: нельзя допускать присутствие другого компаса ближе двух метров. Вот почему азимут, который он брал, всегда был неправильным. Они потеряли целых два дня и уйму сил из-за этой дурацкой оплошности.
Наемники провели возле хижины бессонную и безрадостную ночь. Санчес, не желая принимать во внимание крайнюю подавленность Аухейро, заставил того еще раз перетряхнуть вещи и отобрать самое необходимое: карабины, одеяла, спички, несколько консервных банок. Морос пока не давали о себе знать, впрочем, в отличие от издерганного чилийца, ожидающего продолжения ужасов, для команданте дикари отошли на второй план. Вручая один из компасов напарнику, Рамон жестко внушал ему: единственным спасением станет безостановочное движение к югу. Дикари не так и страшны, как о том трубят гуарани, иначе давно бы расправились с ними.
На этот раз наемники даже не тратили патроны. Санчес приказал бросить лошадей, которые, по большому счету, были уже не нужны, на милость ягуаров. В подсознании команданте уже в полную силу заработал один из самых мощных локомотивов из всех возможных, а именно – желание выжить. Вот почему Рамон знал: когда закончится питье во флягах, есть накапливающие влагу растения и корни молодых пальм; когда ложка нащупает дно последней консервной банки, есть змеи, обезьяны, муравьеды, птицы, личинки, жуки – богатая протеином пища в сельве ползает под ногами, скачет, перепрыгивает с ветки на ветку. Достигнув водоема, они выйдут затем к боливийской границе по берегу одной из впадающих в озеро безымянных рек.
Постоянно сверяясь с компасом, покрикивая на шатающегося напарника, Санчес, призвавший на помощь всю свою страсть бойца, казалось, навсегда распрощался с усталостью. До полудня его мачете рубило все, что только встречалось на пути, и лишь в зенитном солнце, с трудом пробивающем тропические ярусы от вершин сейб до стелющихся перед корнями гигантов мелких папоротников, он позволил себе и рассопливевшемуся слабаку передышку.
Чилиец обреченно чувствовал: поселившийся в нем с того самого момента, когда был убит Родригес, бессознательный, не поддающийся контролю страх вытягивает из него и силы, и волю к дальнейшему сопротивлению. Прислонившись к двум переплетенным между собой толстенным лианам, бедняга не открывал глаз. Дыхание чилийца несколько выровнялось, когда Рамон пролил на серые губы Аухейро содержимое своей фляги. От галет и тушенки тот отказался.
– Как хочешь, – буркнул Рамон.
Команданте мрачно прожевывал говядину. Напряжение Санчеса выдавали желваки на скулах – свидетели мощи его челюстей, казалось, способных прокусить проволоку.
– Почему ты отдал мне тогда револьвер, команданте? – тихо спросил Аухейро, не поворачивая к Санчесу головы.
– Только потому, что был уверен: без меня вы подохнете.
Чилиец немного помолчал, прислушиваясь к сельве, – все эти крики, стоны, щелканье и хохот делали ее похожей на сумасшедший дом.
– А почему бы тебе сейчас не прикончить меня, как Родригеса? – спросил Аухейро.
– По той же самой причине, – отвечал Санчес, всматриваясь в глухую стену леса. – Хуже всего остаться здесь одному. Вставай, лежебока! – приказал он, пиная пустую банку. – Пора браться за мачете.
Ничто так не унимает беспокойство, ничто так не расправляется с неврозами, как стремление действовать. Вновь и вновь определяя азимут, вновь и вновь разворачивая перед собой испачканную чернилами и графитом карту и сверяясь по объектам, которые обозначили на ней подобравшиеся к самой границе Бореаля люди дона Серхио, команданте позабыл про морос. Уверенность в том, что он идет в правильном направлении, крепла с каждым пробитым в зарослях метром. О, это было знакомое чувство! Не оно ли возликовало в Рамоне 2 июня 1929 года, когда, вырвавшись из круга, образованного гарцующими на конях федералами, и оставив за собой дюжину солдат, которым после его ударов ничего уже не могло понадобиться, кроме наскоро сколоченных гробов, сопровождаемый бесполезной пальбой, он гнал своего garañón [39] к спасительной роще?
Уже к вечеру, подхватив чилийца, подвернувшего ногу на одном из спусков, пусть и с проклятиями, Санчес все-таки потащил его на себе и тащил до тех пор, пока впереди, в хоре бесчисленных птичьих голосов не послышалось жалобное ржание.
Питиантута
Если уж мистер Фриман дрогнул при виде озера, что было говорить об остальных! Вопль вырвался даже у сдержанной Киане. Прошлое показалось лейтенанту ночным кошмаром, и клочья этого кошмара растаскивались сейчас встречающим их ветром. Стоило Экштейну подхватить горсть озерного песка, по которому не ступала не только нога белого человека, но, вполне возможно, и вообще человеческая нога, Александр Георгиевич вновь ощутил стеснение в горле. Перед молодым человеком простиралось сейчас то самое Беловодье, о котором грезил неутомимый советник парагвайского Генштаба. Местный Светлояр, катящий свои прозрачные волны, оказался настолько огромным, что его противоположный берег едва просматривался.
– Поздравляю с открытием, дон Беляев! – подал свой голос едва живой англичанин.
– Я упомяну всех вас, друзья мои! – взволнованно откликнулся едва живой Алебук.
Итак, почти недостижимая цель была достигнута. Но если Иван Тимофеевич не видел никакоймистики в том, что, следуя берегом Гроа, рано или поздно экспедиция доберется до заветного места, то Серебряков отнес явление озера к чуду, дарованному Христом в ответ на его ежедневные молитвы. Есаул превзошел сам себя, перечислив в вечернем правиле помимо Иисуса, Богородицы и всех апостолов огромное количество святых, способствовавших благополучному завершению поиска. Затем он несколько раз широко перекрестил не только воду, землю и облака, но, на радостях, и ненавистную сельву.
Заботливо усаженный Экштейном на одеяло, края которого истрепались до сплошной бахромы, а поверхность зияла прожженными угольками костра дырами, Иван