Но чтобы не унижать нас, он согласился на наше предложение. Его рабочие ботинки прохудились, у вольнонаемных в лагере не было сапожников, а в городе, в Освенциме, ремонт стоил дорого. Заключенные же, у которых имелась обувь, могли чинить ее бесплатно, потому что (официально) деньги нам не полагались. Поэтому мы договорились поменяться: Лоренцо четыре дня ходил на работу в моих деревянных башмаках, а я за это время отремонтировал его ботинки в мастерской Моновица, где мне выдали временную пару [843].
А теперь представьте: несколько часов, точнее суток, Лоренцо был вынужден буквально проявлять чудеса эквилибра в чужих башмаках разного размера — у Леви от них до конца жизни остались рубцы [844]. Но к Лоренцо в результате вернулись его отремонтированные рабочие ботинки — многолетние товарищи по стройкам в Италии и Франции. Именно в эти дни, которые каменщик провел в чужой обуви — может, днем раньше или позже, — Примо выпал очередной шанс на спасение.
В этой поразительной истории выживания жизнь и смерть зависели не только от супа, открыток и посылок, но и от обуви. В дни лютого холода в середине ноября фортуна улыбнулась Леви [845] — он оказаться избранным [846]. Еще 20 или 21 июля [847] химик из Турина успешно сдал «экзамен» — Буне требовались специалисты, — и вот теперь вместе с несколькими счастливчиками его перевели в Bau 939, в лабораторию полимеризации.
Первый момент был «как наваждение»: «…возникает и тут же исчезает воспоминание: большая полутемная комната в университете, четвертый курс, дуновение майского ветерка, Италия» [848]. Возглавлял лабораторию герр Ставинога, поляк по происхождению. Он определяет рабам рабочие места и разговаривает неохотно, но обращается «месье» — и это, как вспоминал Леви, «нас смущает и одновременно смешит» [849], [850].
Вот как описывает тот период Кэрол Энджер: русские в 80 километрах; Буна разрушена и погружена в гробовую тишину; «вольнонаемные французы с высоко поднятыми головами» и британские военнопленные показывают на пальцах узникам-хефтлингам латинскую V — виктория, победа. Во всем чувствовалось приближение неизбежного конца. Леви теперь работал там, где его вряд ли бы стали бить и где находилось много «чудесных вещей, которые можно украсть», подытоживает Энджер. «Если бы я слишком давно не был заключенным, я мог бы даже начать надеяться», — говорил, по ее словам, Леви о работе в лаборатории [851].
Последней неожиданной «удачей» [852] стала для него скарлатина [853] (Альберто переболел еще в детстве [854]). Примо слег как нельзя вовремя: не слишком рано — иначе попал бы в списки на уничтожение, и не чересчур поздно — состояние здоровья позволило ему выжить. Почти все другие рабы, в спешке эвакуированные, пропали без вести среди миллионов «канувших» — как его старый друг Франко Сачердоти [855], [856]. Он заболел «всего лишь раз, но в подходящий момент», — скажет позже Филип Рот [857], [858].
Для раба рабов, ставшего «химиком-рабом» [859], неожиданный допуск к лабораторной деятельности в конце 1944 года оказался решающим фактором спасения. Именно в первые недели в тепле и встретились в последний раз на пороге «дома мертвых» [860] Примо и Лоренцо.
5
«Не все родятся героями» [861], [862], — признает Леви в рассказе «Ванадий», где впервые приводит концепцию «серой зоны». Через десять лет он опишет ее в своей непревзойденной манере: «Лишь демагог может утверждать, что это пространство свободно. На самом деле оно никогда не бывает свободным; его заселяют подлецы или психопаты (иногда подлецы и психопаты в одном лице), и об этом не следует забывать, если мы хотим понять особенности человеческой природы, если хотим знать, как защитить свои души, когда вновь замаячит похожее испытание» [863], [864]
В рассказе «Ванадий» Леви исследовал человеческую душу доктора Мюллера (в реальности — инженера Фердинанда Мейера [865]), о котором не осталось записей в архивах Аушвица [866]. Леви познакомился с инженером в лаборатории полимеризации в Буне, и судьба вновь свела их 20 лет спустя, во второй половине 1960-х. Они некоторое время переписывались — Леви пытался выяснить, понимает ли Мейер цену своего бездействия и чувствует ли ответственность за происходившее в лагере.
В рассказе автору не удалось добиться от Мюллера ни четкого осуждения, ни оправдания темного прошлого, но доктор описан с большим великодушием и состраданием.
Не мерзавец и не герой; если отфильтровать риторику и вольную или невольную ложь, получим типичный экземпляр серого человека, который (и таких было немало), живя в стране слепых, видел, пусть и одним глазом. <…> Я не мог его полюбить. Не мог полюбить и не хотел с ним встречаться. Впрочем, определенного уважения он заслуживал: нелегко ведь быть одноглазым. Он не был ни равнодушным, ни бесчувственным, ни циничным; свои отношения с прошлым он так и не выяснил, хотя пытался или делал вид, что пытается [867], [868].
Леви говорил, что «персонаж Мюллера — это собирательный образ немецкой буржуазии» [869], что «мир, в котором все были бы такими, как он, то есть порядочными и безоружными, был бы толерантным, но абсолютно нереальным миром. В реальном мире существуют люди с оружием, они строят Освенцим, а порядочные и безоружные прокладывают им путь» [870], [871].
Однако случаи поддержки, которую вряд ли могли бы оказать совсем уж «порядочные и безоружные», были замечены. Как выяснил Марко Бельполити [872], Леви не использовал в рассказе «Ванадий» письмо от 1967 года, где говорилось о двух немцах, которые «поплатились за свои поступки: Гробер, работник лаборатории, дал хлеб голландскому еврею, после чего в ноябре 1944 года неожиданно пропал — возможно, его отправили на русский фронт». А герр Ставинога взял Леви с собой в убежище во время воздушной тревоги и сцепился там с «зеленым треугольником» [873], [874].
Балансируя между реальностью, «вымышленными» персонажами и их прототипами [875] (слово, которое использовал сам Леви [876]), с одной стороны, он выступал против «косности, отсутствия совести и унижения ближнего, а с другой — пытался искоренить те же качества внутри самого себя» [877]. Леви не раз обращался к примеру Лоренцо — одному из немногих людей в Аушвице, кому удалось противостоять «темным силам».
Однако эвфемизм «темные силы» в устах таких людей, как Мейер-Мюллер [878], звучит «лицемерно и фальшиво», поэтому Леви его не использует. Но подчеркивает: фоссанский muradur выступает в роли естественного противовеса низости и подлости многих «других» —