С. Шмаков. Эскиз
С. Шмаков. Эскиз фасада
➧За это слово — такое простое, но такое важное в начале 80-х, когда все вокруг было оглушающе серым и скучным, — ухватился и московский теоретик Вячеслав Глазычев, написавший добрую рецензию на этот садик. «Каменщики устанавливали кружала и состязались в чистоте выкладки циркульной дуги не за деньги: им было ИНТЕРЕСНО». [480] Интересно было архитектору, продолжает Глазычев, интересно было строителям, интересно жителям переулка и, конечно, интересно главному потребителю — детям. «Иными словами, домик в переулке — сооружение, посредством которого множество людей могут творить самих себя как личность! По-моему, это высший горизонт творчества в его гуманистическом содержании». [481]
➧Конечно, советским архитекторам и раньше приходилось изворачиваться так, как их западным коллегам и не снилось, но здесь это имело особый смысл — педагогический. То, что для детей надо бы строить как-то по-другому («Как писать для детей?» Максима советских писателей гласила: «Как для взрослых, только лучше»), всегда было понятно, но непонятно — как. Детский клуб общества «Сетлемент» Александра Зеленко (1907) был редким в Москве образцом «северного модерна», но ничего специфически «детского» в нем не было, как не было его — кроме зверушек на фасаде — и в типовом садике Валериана Кирхоглани {12}, а детский сад Николая Надёжина на углу Саперного переулка (1981) и вовсе смахивает на офисное здание (хотя там была первая в Ленинграде эксплуатируемая кровля). Фриденсрайх Хундертвассер свой сказочный детсад «Хеддернхайм» во Франкфурте-на-Майне еще не построил, да и глядеть на Запад надо было осторожно, хотя слово «постмодернизм» звучало во всех рецензиях — но чаще, конечно, в негативном смысле. И именно на этом — на нерелевантности приложения этого модного иностранного понятия к советской архитектуре — строит свою отповедь Глазычеву харьковский градостроитель Виктор Антонов: «Постмодернизм представляет прежде всего доктрину социального разочарования. Он апеллирует к „маленькому человеку“, который устал от социальных потрясений и предпочитает сладкие утешения» [482].
Н. Надёжин. Детский сад в Саперном переулке. 1981
➧Но Шмаков апеллирует именно к маленькому человеку — ребенку — и противопоставляет игровое начало (а из всего постмодерна он берет только его, а не арки с колоннами) всей той репрезентативной детской архитектуре (ТЮЗы, дворцы пионеров), которая единственная пыталась ответить на вызов («Все лучшее — детям!»), при том, что школы и сады оставались уныло одинаковыми по всей стране. Конечно, к этому времени в Москве уже построены Детский музыкальный театр Натальи Сац (1980) и уголок зверей имени Дурова (1981), строится ТЮЗ в Ярославле (1984), но при всей затейливости архитектуры, масштаб их столь огромен, что ребенка он просто подавляет. Здесь же — соразмерное сооружение, которое еще и дает ему отменный урок изобретательности. Оно не просто похоже на детский рисунок, оно создано с той наивностью и простодушием, с каким ребенок складывает кубики, — то есть, оно для него по-настоящему «свое». Это призыв к сотворчеству, который работает и с бедным материальным миром: это не конструктор «Лего», это то, что было под рукой, голь на выдумки хитра («…изворотливость архитектурного ума той эпохи, нищей на материалы», — как пишет Шмаков).
С. Шмаков. Аксонометрия
➧Взяв курс на создание яркого образа, подчинив функцию форме, Шмаков, конечно, не мог не допустить каких-то просчетов. Их видела и тогдашняя критика («Обилие стен, многочисленные углы и случайно торчащие прогоны» [483], — пишет Антонов), остаются они проблемой и сегодня: «С одной стороны, это [скругленные стены интерьеров] безопасно и необычно, — говорит заместитель заведующего детским садом Анастасия Мень. — С другой — сложно поставить мебель. Например, за диван часто падают игрушки, и их трудно бывает оттуда достать» [484]. Тем не менее планировка здания осталась прежней, то есть, проверку временем выдержала. А еще «остались родные двери, частично — плитка и паркет, витраж на лестничной площадке, кое-где чугунные фановые трубы соседствуют с пластиковыми. А недавно в каждую группу вернули буфетные комнаты. Ради них из подсобного помещения достали эмалированные раковины, которые были в детском саду с основания» [485].
➧Все эти трогательные подробности свидетельствуют о том, что садик не просто выжил, но победил. Да, «элементы фасадов противоречат друг другу. Тонкие мембраны с абстрактными узорами несовместимы с круглыми углами, характерными для мощного каменного массива… и башни, и кричащие вставки, и комнаты, выделенные по высоте, не мотивированы внутренней структурой» [486]. Написавший эти слова Виктор Антонов (а это, на самом деле, важная фигура в украинской архитектуре, теоретик города, друг Андрея Тарковского), конечно, не защищает советскую архитектуру от постмодернизма, он скорее растерян перед наступлением новой реальности. Но скоро все это станет нормой: и противоречия элементов фасада, и немотивированность деталей планировкой, и даже, о ужас, «вторжение инородного тела в традиционную архитектурную среду». А шмаковский садик окажется лишь скромным их провозвестником, но при этом — куда более обаятельным, чем кубометры постсоветской архитектуры. Разве что московская школа для детей с аутизмом Андрея Чернихова (2002) продолжит эту линию — и вызовет такие же ожесточенные споры. Одни будут говорить: «Да в этой школе и нормальный свихнется». Другие: «А почему для всех детей такое нельзя строить?»
Игровая комната
➧Конечно, шмаковский сад был в некотором смысле «элитным»: в него ходили дети, живущие в центре (именно сюда — из толстовского дома на Фонтанке — водит своего ребенка