Как обесценены слова…
Когда-то громкие звучанья
Не выдержали развенчанья.
Примета времени – молчанье.
Примета времени – молчанье.
Предпраздничная кутерьма…
Ноябрьский ветер, злой и хлесткий,
Бесчинствует на перекрестке.
Стоят такси, оцепенев,
И не мигают светофоры,
По главной улице в стране
Проходят бронетранспортеры.
Проходят танки по Москве,
И только стекол дребезжанье.
Прохожий ежится в тоске.
Примета времени – молчанье.
Мысль бьется рыбою об лед,
И впрямь, и вкривь, в обход, в облет.
И что ж – живой воды журчанье
Сковало льдом повсюду сплошь.
Мысль изреченная есть ложь.
Примета времени – молчанье. [45]
* * *
За то, что правдой не своею
Мы мерили дела свои,
Нам поле не дано засеять
И разгадать закон любви.
Воспоминанья нас пытают,
И горек хлеб наш, как трава,
Сегодня с наших уст слетают
Вчерашней истины слова.
Нам жизнь не в радость и не в зависть.
Охоты нет, азарт пропал,
Как будто вдруг мы оказались
С обратной стороны зеркал,
Где так же всё и всё иначе,
И занимает нас едва ль
Воображаемая удача,
Воображаемая печаль.
Там море превратилось в горы,
Дома там строят без окон,
И судят жулики и воры
Идущих защитить закон.
Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы понять главный посыл авторов трех названных выше романов, пытающихся увидеть наше недавнее прошлое и настоящее глазами простодушных.
Не отпускающая Атлантида
Итак, три романа, которые, на первый взгляд, и романами-то не назовешь – ни по объему, ни по весу. Для нас, людей прошлого века, роман – это весомое и масштабное произведение с множеством сюжетных линий, обилием деталей, передающих дух времени и колорит эпохи, обязательными философскими обобщениями и развернутыми картинами пейзажа. В идеале такой «настоящий» роман зачастую перерастает в многотомную эпопею. А тут три компактные книжечки, созданные на обломках рухнувшей империи: в ее центре и на периферии.
Современный читатель зачастую не имеет времени и сил на погружение в многотомные эпопеи. (На память приходит педагогический анекдот о том, как десятиклассница сошла с ума, когда обнаружила, что из огромного тома «Войны и мира» выпала ее закладка.) Отсюда потребность в компактной концентрированной прозе, лапидарных выразительных средствах и приемах письма. Означает ли это, что для таких текстов целостное осмысление переживаемой эпохи двойного обрушения (коммунистической утопии и империи) недостижимо? Отнюдь. Напротив, художественные обобщения позволяют мгновенно схватить: понять и почувствовать, что же с нами со всеми происходит. Именно со всеми без исключения, на каком бы суверенном обломке советской Атлантиды мы ни находились, со всеми, включая наших детей и внуков, которые не застали эту «прекрасную» эпоху, но ушедшая на дно Атлантида тянет за собой и их.
Необходимость опоры на подлинность фактов неоспорима. Но этого недостаточно. Факты разрознены, их собирание выводит на научное обобщение, которое по большей части понятно и интересно только специалистам. Художественное же обобщение касается эмоциональной сферы, которая трогает, вернее, затрагивает если не всех, то многих и многих.
Все три романа, в моем понимании, сложились в триптих. Не будучи профессиональным литературоведом, я далек от намерения дать академический анализ этим текстам. У меня свой ракурс зрения – педагогический. Поэтому предложенные читателям записки следует рассматривать как учительский table-talk. Или – «Трепотню», как назвал файл, в котором фиксировал свои наблюдения и выводы, Гера, герой романа «Крестьянин и тинейджер».
Триптих педагогический
Часть первая. Юби
Наум Ним (Наум Аронович Ефремов) – родился в 1951 году в Белоруссии, российский писатель, правозащитник, мой ровесник. Окончил вечернее отделение факультета математики Витебского педагогического института. По обвинению в «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» отсидел в колонии. Работал воспитателем и преподавателем в интернате для умственно отсталых детей в Новочеркасске. Так что проблемы и переживания таких детей автор знает не понаслышке.
Но обратимся непосредственно к тексту романа.
Место действия – поселок близ Бобруйска, бронхолегочный интернат для детей. Главный герой – Угуч. Каким ветром в легочный интернат занесло подростка с ментальным заболеванием, неизвестно. Угуч – это кличка, производная от фамилии Угачев, данной мальчику в приюте одним из сотрудников, поскольку на все вопросы взрослых подросток отвечал: «Угу». Угуч – не единственная кличка героя. Новую – Недоумок – он получил от поварихи интерната тети Оли (теть-Оль) – ядреной молодухи, чьи пышные формы едва втискиваются в белый халат, тревожа воображение созревающего подростка. Теть-Оль дает довольно меткие клички всем. Так, низкорослого учителя физкультуры, бывшего чекиста, достающего Угуча до печенок, она прозвала Недомерком. Впрочем, как выясняется в ходе стремительно развивающегося сюжета, бывших чекистов действительно не бывает.
Недоумок напряженно размышляет над главной мучающей его проблемой: как не попасть в Дурку (психолого-неврологический интернат). Будучи несправедливо обвинен в краже сахара, он уже однажды там побывал. Мало ему не показалось. Один из способов избежать горькой участи – вырасти и жениться на теть-Оле. Поэтому, прогуливая занятия в школе, он целыми днями ошивается на кухне. Учителя смотрят на это спокойно, поскольку решили, что обучать его бесполезно.
Неожиданно у Димы Угуча появляется и другая возможность избежать Дурки. В школе появляется новый учитель математики – Лев Ильич со своим обезноженным сыном (ДЦП) и грустной красавицей женой, которую окрестили Несмеяной. Появился он в интернате по рекомендации прежнего учителя математики, который отправился в колонию по обвинению в «продаже родины». Зовут этого прежнего учителя Наум Ним. Да-да, не удивляйтесь. Это автор романа, который прямо называет свое имя и фамилию. Он непосредственный участник, а точнее, предучастник разворачивающихся событий. Оба – Лев Ильич и Наум Ним – последние диссиденты. На дворе 1986-й – год начала перестройки, но именно в это время, держа бессрочную голодовку, в лагере умирает Анатолий Марченко, а в колонию на заре той же перестройки сажают Льва Тимофеева.
У Льва Ильича явный дефект речи, он не выговаривает половины букв, что, впрочем, не мешает ему проводить экскурсии, содержание которых, по оценке Угуча, лучше, чем любое кино. Представляясь детям в классе, он так невнятно произнес свое имя и отчество, что мгновенно получил прозвище Йеф. Но острая на язык теть-Оль окрестила его Недотепком. Угуч всей душой прилепился к семье Йефа, а особенно к