Несколько дней назад на Петровку действительно поступило анонимное письмо, в котором упоминался Пустянский. В нем было всего две строчки: «Старика Лукошко пришил Виталий Пустянский. Они на пару работали, да чего-то, видать, не поделили. Доброжелатель». Письмо, судя по всему сочиненное мужчиной, как определила экспертиза, было написано женским почерком.
— Так ведь анонимное же письмо! — презрительно проговорил Коноплев.
Ворожеев не обратил на его реплику внимания:
— Оценивать улики и доказательства должны следователь и суд… А ты — сыщик. Ты не должен брать на себя их функции. Принимать за них решения.
— Послушай, Аким…
— Учти, со стороны все виднее: вот ты на полдороге бросаешь дознание… А с Ерохиным это согласовано? Я спрашиваю — да или нет?
— Еще нет.
— Так я и думал — нет! А почему?
— Не хотелось идти к нему с пустыми руками.
— Ага. К нему не хотелось. А ко мне — хотелось? Ты меня и за начальство не считаешь?
В гневе Ворожеев откинулся назад, такое было впечатление, будто он полулежит в зубоврачебном кресле.
— Успокойся, Аким. Послушай, я же тебе говорил, что…
Ворожеев выпрямился, ухватился за крышку стола, удерживая себя в вертикальном положении. Он вдруг остыл, заговорил тихо и рассудительно:
— Да, ты не веришь, что убийца — Пустянский. Слышали. Смазливая художница уговорила тебя, что ее дружок не виноват. Пусть так. Разрабатывай новую версию, ищи настоящего виновника… Разве я возражаю? Но зачем раньше времени выводить из-под удара Пустянского? Чтобы продемонстрировать руководству свое бессилие? Свою неспособность? Этого делать ни в коем случае нельзя! Слушай сюда… Отдай Пустянского Сомову. Это — приказ.
Ворожеев взял со стола электробритву, открыл крышку, высыпал содержимое на пол. Щеточкой тщательно протер ножи. Потом, округлив губы, подул на них. Закрыл крышку, тщательно обмотал провод вокруг бритвы, уложил в ящик стола.
— Все. Ты свободен!
Коноплев вышел. В коридоре вынул из кармана зеленую упаковку «Сустака» и сунул под язык розовую в белых крапинках таблетку.
Неужели Ворожеев и впрямь верит, что Пустянский — убийца Лукошко? Скорее всего, нет. Просто делает вид, что верит. Зачем? Чтобы выиграть время и успокоить начальство. Пусть оно считает, что убийца задержан и остается только уличить его в преступлении. А за это время, глядишь, и подвернется новая версия.
Нет, он, Коноплев, в эти игры не играет. Он в начальники отдела не метит. Для него главное — дело, а не благосклонность начальства. Чего он, собственно говоря, разволновался? Ворожеев передал Пустянского Сомову? Тем лучше. У Коноплева развязаны руки, он может двигаться дальше.
Но на душе у него кошки скребли. Он остро ощущал свою ответственность за постигшую неудачу. Внутренний голос, правда, утешал, успокаивал его. «Да, — говорил он ему, — в ходе расследования не раз приходится отказываться от тех или иных версий, но что в этом особенно плохого? Не подтвердилась одна версия, возникнет другая». — «Так это же означает действовать методом проб и ошибок?» — отвечал Коноплев. «А почему бы и нет, — продолжал внутренний голос. — Что в этом плохого?» — «Как что! — восклицал Николай Иванович. — Подобно тому как в спорте количество попыток определяет подготовку спортсмена, так и количество «проб» сыщика показывает его квалификацию. Не слишком ли много ошибок? Сначала с Зайцем, теперь с Пустянским. Что скажут в управлении?» На это внутренний голос отвечал язвительно: «Не совестно ли, уважаемый Николай Иванович, вы же говорили, что вас эти глупости не волнуют. Ворожеева почем зря костили… Нехорошо». — «Совестно, конечно, но ведь все мы — человеки», — вздохнул Коноплев и… принялся обдумывать новую версию.
В тот же вечер, войдя в дом на старом Арбате, Коноплев нажал в лифте кнопку пятого этажа, где жили Лукошко и его соседка Изольда. Возникшая по пути домой мысль требовала немедленной проверки.
С неприязненным чувством взглянув на свежую табличку «Лукошко Д. С.» (ишь поторопился!), Николай Иванович шагнул в противоположную сторону. Позвонил. Открыла Изольда.
По выражению ее лица Николай Иванович понял, что пришел не вовремя.
— Я на секунду. Может быть, поговорим на кухне?
Она кивнула. Следуя за хозяйкой по коридору, он успел разглядеть сквозь полуотворенную дверь сидевшего в комнате на диване широкоплечего гражданина. Под ухом у него выпирал крупный жировик.
«Где-то я его видел. В комиссионном, что ли?»
При ярком освещении Изольда выглядела хуже, чем в полутьме в передней. Когда она, наклонившись к духовке, где что-то шипело, распространяя вкусный мясной запах, выпрямилась, Николай Иванович испугался, не хватит ли ее удар, так сильно она побагровела.
— В прошлый раз вы говорили, что Лукошко в последнее время нередко навещали женщины. Вы видели хоть одну из них?
— По делу к нему часто заходили мужчины и женщины…
— Нет, деловые визиты оставим в стороне. Я имею в виду сугубо личные отношения.
Коноплев был уверен: из своей квартиры эта Изольда вела за своим соседом такое тщательное наблюдение, на какое и сверхретивый Сомов не был бы способен.
— К нему ходила одна женщина. Но я ни разу ее не видела.
— Как это могло быть? У вас в двери глазок… А вход к Лукошко прямо напротив.
— Я сама удивлялась. А потом догадалась. В его квартиру можно пройти с черной лестницы через пожарный балкон.
У Коноплева вытянулось лицо. Митя Лукошко говорил, что об этом знали только двое — он сам и отец… А теперь выясняется, что Изольда тоже в курсе.
— Кто вам рассказал про пожарный балкон?
— Однажды, когда мы возвращались с прогулки, Семен Григорьевич провел меня к себе этим путем.
— Но если вы никого не видели, почему вы думаете, что женщина была?
Она помялась:
— Голоса… Музыка. Он играл, а она пела.
«Все ясно, она подслушивала на лестничной клетке под дверью».
— Спасибо. Извините за беспокойство.
…Николай Иванович сидел за крытым пестрой клеенкой столом в своей уютной кухне и пил горячий чай с лимоном.
Он с удовольствием смотрел на профиль жены — чистый лоб, линия которого плавно переходила в линию носа, прямого, немного вздернутого. Вздернута и верхняя губа, подбородок плавно-округлый, нежный.
— Скажи, не было ли в жизни Лукошко (я имею в виду последние месяцы его жизни) каких-либо событий, которые могли бы потрясти его, вывести из равновесия?
Танюша задумалась, закусив нижнюю пухлую розовую губу.
— Была какая-то некрасивая история… Он обманул одну женщину. Выманил у нее за бесценок дорогую вещь, И не просто дорогую — это вещь была ей особенно дорога как память о муже. Да ты знал ее мужа, это наш дирижер Смирницкий. История