Моральный поворот
Существует распространенное мнение, что после поражения немцы погрузились в молчание. Эта идея принимает разнообразные обличия. Согласно одному из них, у голодных и бездомных немцев не было сил разбираться, что хорошо, а что плохо. Мы называем этот взгляд брехтовским, по имени поэта-коммуниста Бертольта Брехта, провозгласившего в своей “Трехгрошовой опере” (1928), что “сначала хлеб, а нравственность потом”. Второй взгляд – фрейдистский – приобрел известность благодаря психоаналитикам Александру и Маргарете Митчерлих в конце 1960-х; Александр Митчерлих наблюдал Нюрнбергский процесс и написал в 1949 году о презрении нацистских врачей к человеческой жизни. Здесь немцы представали ребенком-невротиком, у которого потеря идеализированного отца (Гитлера) спровоцировала травматическое обесценивание собственного идеального “я”. Они укрылись в панцире молчания и жалости к себе. Неспособные к скорби и работе с собственным опытом, они выработали молчаливый, покорный и авторитарный габитус. Наконец, некоторые писатели доказывали, что убежденность союзников в “коллективной вине” была травмой для немцев7.
Эти мнения уводят нас в сторону от истины. Все они обладают внутренней уязвимостью: 1) этика вовсе не роскошь сытых – у бедных во всем мире тоже есть нравственные убеждения; 2) немцы не были неспособны скорбеть, но скорбели прежде всего о своих близких, а не о еврейских жертвах, которых они не включали в сферу своей заботы; 3) союзники не выдвигали официальных обвинений в “коллективной вине”, хотя многие немцы и убеждены в обратном8. В более фундаментальном смысле думать, что немцы ушли в молчание, просто неверно. После 1945 года им было что сказать, но это было не всегда то, чего мы сейчас ожидаем или что хотели бы услышать. Слишком мало было сказано о страданиях евреев. Но это и неудивительно, если учесть, насколько широко был распространен антисемитизм. Хотя даже это относительное молчание не было прерогативой немцев и в 1960-е относилось в той же степени к союзникам, а также к Франции и Италии. Верно и то, что после войны большинство немцев не сумело с исторической точки зрения осмыслить путь от Веймара к Аушвицу. Но, опять же, и профессиональные историки смогли это сделать не раньше 1970-х.
Вдобавок к тому, о чем немцы умалчивали, нужно уделить большее внимание тому, о чем они все-таки говорили. Ведь несмотря на отсутствие политического анализа, современники все же пытались осмыслить ту катастрофу, которая произошла с ними, и нащупать те ценности и действия, которые помогли бы из нее выбраться. Они говорили о добре и зле, вине и стыде, страдании и милосердии, искуплении и прощении. Преобладающий язык нравственного обновления был оформлен в индивидуалистических и духовных, а не в политических терминах и был в большей степени адресован самим немцам, а не их жертвам.
Нужно также учитывать, когда и как об этом говорилось и кому. В часто цитируемой статье Ханна Арендт сообщала, что все немцы, которых она встречала, так или иначе страдали от “отсутствия эмоций”9. Но почему бы представителям преступной нации не смущаться в присутствии еврейской писательницы, эмигрировавшей из нацистской Германии? Это вовсе не означает, что те же самые люди не демонстрировали эмоции в другом контексте или испытывали трудности, выражая страдание как таковое. Более того, Арендт писала это в 1950 году. Пять лет могут быть большим историческим промежутком, особенно в то время. В них уместились Нюрнбергские процессы, возвращение миллионов немецких беженцев и иностранных перемещенных лиц, начало холодной войны, переход от денацификации к амнистии в западной и советской зонах, денежная реформа и, наконец, основание двух отдельных государств – Федеративной Республики Германии на западе и коммунистической Германской Демократической Республики на востоке.
На эти годы пришелся серьезный сдвиг в моральных категориях, в которых немцы говорили о войне и своих преступлениях. Вина уступила место стыду, а судебное преследование – амнистии. К началу 1950-х годов в судах царила безнаказанность. Однако снаружи также нарастал протест с требованием положить конец “нацистскому правосудию”.
Одной из таких категорий была жалость к себе, и ее с самого начала было предостаточно. Когда Джеймс Стерн, англо-ирландский писатель, знавший довоенную Германию, вернулся в Мюнхен в мае 1945 года офицером разведки и одним из авторов “Обзора стратегических бомбардировок США”, его поразили не столько отдельные твердолобые нацисты, сколько множество “оппортунистов”, инстинктивно питавшихся собственным несчастьем и пытавшихся взвалить на союзников всю вину за страну, лежащую в руинах, “ужас” авиаударов и собственные лишения. Испытывая отвращение от подобных разговоров, Стерн парировал, что он проехал через всю Европу и что немцы, истребившие 6 миллионов евреев, были “единственными здоровыми на вид людьми, оставшимися на континенте”.
Однако жалость к себе никогда не имела монополии на немецкие чувства. Когда несколько недель спустя Стерн прибыл в Нюрнберг, он нашел людей, “которые выражали глубоко укоренившееся чувство вины за обращение с евреями”. Резня евреев в Польше, как сказал Стерну один житель, служивший там, была “Kulturschande”, позорным деянием, поправшим все культурные нормы. “Никакая нация, способная на такие зверства, не сможет выиграть войну”, – добавил собеседник10.
Вина, стыд, раскаяние и прощение – это нравственные и эмоциональные состояния, но политика, законы и власть придают им форму. Они состязались друг с другом, и их баланс в послевоенные годы смещался. Существенное смещение произошло в 1947 году, когда Сюзанна Фогель писала письма кузине и когда стремление к денацификации уступало желанию амнистии. С точки зрения наказания бывших нацистов это явилось большим шагом назад. Но это не означало конец дебатов о том, как быть с преступлениями немцев и с их жертвами. В 1949 году произошла еще одна драматичная перемена. До этого момента судебное преследование нацистов было распространенной практикой, но теперь правосудие утратило стимул как в Восточной, так и в Западной Германии. В обеих странах выяснение отношений с нацистской эрой все больше передоверялось государству и стало отражать государственные интересы того или иного режима, приводя к радикально различным результатам.