На Западе печать делалась совершенно иным способом, что сделало вопрос владения и контроля гораздо более сложным. Устройство, изобретенное Гутенбергом в Майнце в 1458 году, представляло собой переделанный винный пресс, в котором винтовой механизм оказывал мягкое давление на лист бумаги, положенный на покрытую чернилами поверхность. Эта поверхность была не резным деревянным блоком, а подносом, плотно набитым многоразовыми металлическими деталями, каждая из которых была отлита в форме зеркального отображения буквы алфавита (или пустоты, или знака препинания). Они изготавливались из нового сплава свинца и меди, достаточно мягкого, чтобы сделать возможным многократное литье, и достаточно твердого, чтобы выдерживать 2000–3000 отпечатков. Фактически, реальным ограничением тиража был не износ получившегося шрифта, а ослабевающее сопротивление деревянной рамы, в которую был установлен поднос. Когда рама начинала изгибаться, отдельные буквы в композиции начинали смещаться и наклоняться, и в итоге смешивались друг с другом. Если вы наткнетесь на книгу, напечатанную ранее 1830-х годов, и увидите, что нижняя строка на странице устремлена вниз в угол, знайте, что ваша книга была выпущена на последнем издыхании печатного станка.
Печать с помощью подвижных и многоразовых свинцовых шрифтов – эталон современного промышленного производства. Несмотря на высокие затраты на первоначальную настройку, предельная себестоимость каждого произведенного изделия стремится к нулю, пусть и не достигает его. Один набор выдерживал печать около 3000 экземпляров, так что основным расходом на печать книги, помимо оборудования и бумаги, была зарплата наборщиков. На такой технологической основе зародилась классическая западная издательская бизнес-модель, правившая книжным миром с 1458 года до начала XIX века.
В этой модели привилегии и патенты решали два насущных вопроса. Во-первых, как печатник получает право собственности на рукопись и разрешение на печать книги по ней? Простой ответ: либо купив его у автора, либо получив привилегию от властей (часто за плату) на печать классического или «неавторского» произведения (например, Библии). Во-вторых, раз произведение напечатано и стало доступно каждому, что мешает покупателю начать перепечатывать его? Такому покупателю не придется тратить деньги на покупку рукописи и не надо будет платить за привилегию властям, а значит, перепечатчик сможет отобрать рынок у оригинального издательства, продавая копии по более низким ценам. Первоначальный тираж распродается далеко не сразу, в то время как начать перепечатывание издания можно всего за несколько дней (при наличии опытной команды наборщиков) – вот почему на самом фундаментальном уровне западный книжный бизнес нежизнеспособен без принудительного регулирования рынка.
Печатники вовсе не были против режима привилегий и патентов. Они были нужны им для нормального функционирования бизнеса. В свою очередь, государственные органы, обеспокоенные распространением через книги богохульных и антигосударственных взглядов, стремились привлечь печатников на свою сторону и поставить их под государственный контроль. В Париже, как и в Лондоне, количество печатных станков было ограничено законом, а права и обязанности печатников были кодифицированы посредством торговых практик и создания саморегулирующихся гильдий.
Побочным (но нужным) эффектом этого регулирования стало предоставление членам печатных гильдий монополии на производство и продажу целых категорий литературы – поэзии, драмы, беллетристики, науки, философии, теологии и т. д. Издательское дело было поделено между династиями печатников, образовывающих своеобразные книжные картели [74] – гильдии. С согласия властей печатники печатали произведения – и фактически эти произведения принадлежали им, потому что ни один другой член картеля не осмелился бы перепечатать уже опубликованный текст. Например, в Лондоне почти все пьесы Шекспира были напечатаны династией печатников Тонсон [75] – по сути, она владела Шекспиром так же, как другие владели Чосером [76], Мильтоном [77], Драйденом [78] и другими авторами. Монополии на произведения, зарегистрированные на членов Stationers’ Company, были собраны в акционерное общество The English Stock [79]. Печатники-издатели часто заключали синдикатные соглашения [80] касательно собраний сочинений, длинных книжных серий и роскошных изданий. В рамках The English Stock существовал оживленный вторичный рынок того, что мы сейчас бы назвали литературными правами: издатели продавали произведения друг другу и даже доли от доходов с них. Но Тонсон и его коллеги не думали об этих активах как о правах, считая их имуществом – либо в материальном смысле (в одном ряду с домами, землей и лошадьми), либо в смысле долей в коллективных предприятиях (в одном ряду с торговыми судами и угольными шахтами).
Вот почему изобретение печатного станка не принесло ожидаемого снижения стоимости книг. В XVI–XVIII веках английские и французские книги оставались недоступными для простых людей. Они были предметами роскоши не из-за дороговизны производства, а потому, что сплетение государственного регулирования с частными интересами позволило книгоиздателям устанавливать высокие цены без какой-либо конкуренции.
Но по какой логике кто-то мог заявить о владении трудами Гомера, Вергилия или Тацита [81], которые жили и творили задолго до того, как в Китае, не говоря уже об Англии, появилось книгопечатание? Почему издатель Тонсон может жить за счет Гамлета и Лира, хотя сам Шекспир зарабатывал себе на хлеб, руководя театральной труппой?
К концу XVII века многим стало казаться, что книжный бизнес – это презренное занятие для пухлых печатников, которые охотно занимались цензурой, не давая распространяться новым идеям. Страсти накалялись.
6
Как появилась собственность
Собственность не существует в природе, но при этом является краеугольным камнем современного общества. Откуда она взялась? И как определяется, кому она принадлежит? Вот как на этот вопрос отвечает Янош Секей [82], описывая сценку в школе в бедной венгерской деревушке:
«– Скажите мне, дети… думали ли вы когда-нибудь, кому принадлежит снег?
Громкий смех.
– Никому! – выкрикнул один мальчик.
– Богу! – сказал другой.
– А если кто-то сделает снеговика из этого снега, кому принадлежит снеговик?
– Тому, кто его сделал, – доносится ответ.
– Хмм… – пробормотал учитель. – А если кто-то вспашет необработанную землю, засеет ее и будет следить за ней, чтобы она