Я не пойду к ней больше и не буду шептать под ее окнами мое покорное и жалкое «приди».
Там, где она сейчас, так же темно и страшно, та же черная глубь бесконечной ночи в глазах ее, в том же жутком сне онемела душа ее, если не слышит она вопля моей последней тоски.
Я уйду из этих стен, где властвует мука и боль, и, таясь вдоль спящих домов, буду долго брести, пока не кончится жестокий каменный город и не потопнет, как привидение, за мутной струящейся мглой.
И там, на вольном просторе мертвого поля, под визги веселого ветра, раскину руки и буду бездумно кружиться, замирая в восторге свободы.
Те бездомно-осенние тени, что реют хороводами около темных деревьев, дрожащих от страха, с тихим шепотом протянут мне лунно-прозрачные руки.
И я скажу им, что не хочу быть человеком.
Холод их радостных прикосновений застудит кровь, до сердца проникнет он, и в нем ее образ застынет, как безжизненно-ледяной кристалл.
Тогда мы захохочем, кружась, и, теряясь в бескрайном просторе, забуду я жгучую боль человеческой, огненной муки.
Осип Дымов
(1878–1959)
Плод осени
I
Она обещала прийти в два часа. Он ее ждал.
Окна квартиры выходили на реку. Внизу, под самыми окнами, у набережной, шла работа. Вчера кончили разгружать барку с дровами, а сегодня с утра, когда он еще спал, тихо, тяжело толкаемая длинными скользкими шестами, подплыла барка с кирпичами. Она была огромная, чистая, многотысячепудовая. До самого верху правильными рядами были наложены розовато-красные кирпичи. Барка как будто была чревата ими. Как огромное брюхо неведомого, плодящегося беременного животного, осела она в загадочной воде, – осела, низко, грузно, прочно, словно вросла в реку.
Вода казалась загадочной оттого, что уже несколько недель над всем севером стояла неподвижная, прозрачная, нетворящая осень и не уходила. Небо было светло-сине, глубже весеннего, но обманное. Не было ветра, ласкал теплый, мягкий воздух, но все представлялось большим, коварным обманом.
Многотысячепудовая, осевшая, вросшая в загадочную воду барка казалась гигантским плодом, который выжали из себя лето и солнце и который, созрев, упал вниз в реку, и его прибило к берегу. Розово-красные кирпичи, словно бесчисленные зерна, выполнили сочную утробу спелого плода.
В этих неподвижных, холодных – цвета крови – «зернах» таилась огромная сила… Или исполинская рыбина – такая, каких теперь нет, – сонно подплыла к берегу и в тяжких содроганиях готовилась метать красную икру, что бременем переполняла ее брюхо…
У набережной стояли в ряд возы и ждали. Шестеро мужиков с тачками двигались по длинным, неверным, трясущимся доскам, расположенным замысловато-ломаной линией. Они медленно, шаг за шагом, пробирались в тело барки, унося зерно за зерном, отнимая каплю за каплей. Люди теперь копошились только на поверхности, и огромный зрелый плод ушедшего лета был неподвижен, безучастно покоен под обманным небом нетворящей осени.
Все шесть мужиков казались одинаковыми. На поворотах хитро проложенных досок каждый из них делал одно и то же сильное, красивое, враждебное барке движение и вкатывал кверху тяжелую тачку с розовыми четко-обрезанными кирпичами. У чугунной, теперь разобранной решетки, стоял седьмой мужик и, длинным багром зацепляя тачку, помогал ей подняться к возам.
Послышался глухой звонок, милый и полный смутных обещаний. Так звонит молодость за дверью с дрожью, украдкой, в свежих перчатках и волнуясь не то от ожидания, не то от высокой лестницы.
Она была в свежих белых перчатках с тремя черными полосками сверху. Когда сняла перчатки, на белой изнеженной руке ясно были видны отпечатки этих трех полос. Потому она казалась мило земной, без страданий, вечно юной и вечно причесанной.
– Я опоздала, кажется. Разве я опоздала? – проговорила она.
– О нет, – улыбаясь, ответил он.
– Но я так спешила. Боже мой, я действительно опоздала.
– Пустяки; пятнадцать минут. Даже четырнадцать.
Он посмотрел на часы, все еще улыбаясь.
– А вы думали, что я уже совсем не приду?
– Нет, я не думал этого. Я знал.
– Почему вы знали? – спросила гостья.
– Так. Чувствовал, – ответил хозяин.
– Что вы чувствовали?
– Все.
– Что все?
Они оба улыбались друг другу неизвестно почему. Оба казались друг другу очень добрыми, нежными, деликатными.
– Ну… я чувствовал.
– Может быть, вы гипнотизер?
– Нет, я не гипнотизер; но я бывал на спиритических сеансах, – почему-то очень серьезно ответил он. Она тоже сделалась серьезной и даже печальной.
– А я не верю в это.
– Как вам сказать? Отчасти, конечно, но…
– А меня вы могли бы загипнотизировать? – спросила она, придвинувшись и глядя прямо в его большие черные глаза.
– Вас? – понизив голос, переспросил он.
– Кажется, при этом нужно смотреть в глаза.
И она продолжала смотреть, не улыбаясь.
– Да, – машинально ответил он, приближая свое лицо, она отвернулась.
– Я не хочу. Не смотрите на меня. Это зависит от того, чья воля сильнее? – проговорила гостья, закрывая своей холеной рукой милые глаза. Он взял ее руку и сказал:
– Посмотрите, у вас на руке отпечатались три полосы.
– Это от перчаток. На этой тоже.
Она тихо пробовала высвободить свою руку.
– У вас прекрасные руки. Они когда-нибудь работали? – иронически продолжал он, не отдавая руки.
– Да-а, – протянула гостья.
– Как?
– Вот так. – Она быстро и больно царапнула его по руке.
– За что это? – спросил удивленно хозяин.
– За то, что вы трогаете мои руки.
– А разве нельзя?
– Вы видите, что нет.
– Недотрога. Но, послушайте, кто же теперь из умных женщин царапается? Это устарело – уверяю вас.
– Да я вовсе не умная.
– Деритесь, но, по крайней мере, не обижайте моего хорошего друга Григоровича, – сказал, оглядывая свою руку.
– Разве я вам хороший друг?
– Разумеется.
– Но мы знакомы… сколько времени мы знакомы?
Он посмотрел на часы и ответил:
– Уже четыре дня. Нет, больше – четыре с половиной.
– Немного, – засмеялась гостья.
– Да, конечно, если считать на эти обычные дни, то действительно немного.
– А как надо считать? – удивилась она.
– Надо считать ночи тоже.
– Вы говорите глупости.
– Почему же я говорю глупости?
Ей захотелось поддразнивать его.
– Вы сегодня сделались как будто ниже ростом, – с невинным видом сказала она.
– Ниже?
– Или, кажется, толще. Вы просто толстяк.
Он смутился, потому что имел склонность к полноте и это было его больным местом.
– Это оттого, что вы видели меня во фраке, – ответил он и быстро отвлек разговор: – Простите, я не предложил вам чаю. Хотите чаю?
– Нет, спасибо. Мне ведь