Ублюдка утащили прочь, в подземелья замка, а Ортрун осталась с гетманом наедине. Оглядев его так же, как он ее, с ног до головы, она спросила нарочито надменно:
– Что ты хочешь в награду?
– Я люблю рубины, – хищно улыбнулся он, ожидавший этого вопроса. – Большие такие, с крысиную голову.
Ортрун это повеселило. Погладив лежащий на плечах соболиный мех, она сделала вид, что задумалась, а потом кивнула.
– У меня есть то и другое в отдельности: рубины и крысиные головы. Поглядим, что получится, если их соединить.
Мир
– Мама!
Гисла вздрогнула и выронила наполовину ощипанную курицу. Лета стояла в проходе, а из-под ее натянутой на раздутом животе юбки лилась на пол прозрачная жидкость. Началось.
– Иди сядь, я позову Петру, – сказала Гисла, отряхивая ладони от пуха и перьев. – Клятая курица!
– Я здесь, – объявилась вдруг повитуха, на ходу закатывающая рукава. – Приготовь воды, а мы пока усядемся. Верно говорю, красавица?
Лета что-то залепетала, напуганная до полусмерти – она ужасно боялась не пережить роды. Пришлось оставить ее одну на целую неделю, чтобы съездить в город и уговорить Петру, единственную знакомую Гисле повитуху, помочь со всем этим за разумную плату. «Конец весны, у меня самая жатва, а ты предлагаешь пожить на хуторе?» – набивала та себе цену, через слово прицокивая языком. Напомнив об обстоятельствах их первой встречи, Гисла сумела потратить даже меньше денег, чем рассчитывала. «Но если бы не тот синяк!..» – приговаривала Петра, собирая в дорогу кадки, тазы и громоздкое приспособление в форме подковы. Когда Гисла спросила, что это такое, Петра изогнула бровь: «Родильный стул». Когда Гисла спросила, зачем это нужно, Петра скривила губы: «Чтобы сидеть на нем, когда рожаешь».
Гисла не задавала больше вопросов. Пусть будет стул, лишь бы все остались живы и здоровы. В последние месяцы она часто вспоминала собственные роды – стоя, вцепившись в перекладину под крышей дома, просто и быстро, как телится корова. Никакой повитухи: молодой отец сам перевязал пуповину и отдал новорожденную девочку жене. Казалось, все это произошло только вчера, а вот уже Лета мучается схватками, скоро станет матерью и сделает Гислу бабкой.
С головой погрузившись в хлопоты, она едва не позабыла о самом главном. Взяв очередной таз, Гисла вышла во двор и не направилась сразу к колодцу, а выбрала место, которое никак не увидеть из окон дома, и преклонила колени. Прогретая солнечными лучами почва ласкала кожу живым теплом. Гисла спрятала ком земли в кулак, коснулась по очереди лба, груди и чрева. Она здесь, с ними, Мать всех матерей – теперь все обязательно будет хорошо. Когда Гисла поднялась на ноги, у крыльца вдруг истошно залаял пес.
Она схватила вилы и побежала на лай: собака, которую Гисла завела после гибели мужа, рвалась с цепи, стремясь достать зубами приближающегося незваного гостя. Мужчина вел под уздцы вороную кобылу. Вилы вдруг стали слишком тяжелыми. Гисла знала этого человека и помнила эту лошадь. Без них ее могло не быть сейчас в живых.
Гашек изменился – будто бы окреп и в то же время осунулся. Он вырядился странно, не то как бродяга, не то как разбойник, а в длинной рыжей бороде поблескивало золотое колечко. Гисла покачала головой – наверное, это какой-то особый дар, всякий раз появляться прям-таки вовремя. Не тратя время на приветствия, вопросительно кивнула.
– Почему один? Где твоя сестра?
Гашек поднял глаза, виноватые и печальные. «Зря я спросила, – охнув, подумала Гисла. – Бедная, бедная Белочка-колдунья».
Дурное предчувствие скребло на сердце, когда она глядела вслед незнакомой девочке, чужой дочери, с полным колчаном самодельных стрел отправляющейся в ночь – слишком юной, чтобы осознанно выбрать такой путь. В свое время, увидев подходящую возможность, Гисла без колебаний с него свернула и успела пожалеть об этом лишь раз: хотелось, чтоб хоть один из подонков, которые напали на хутор, погиб от ее руки.
Совершенно спокойная, как и в тот злополучный день, застригла ушами вороная кобыла. Гашек все-таки попытался заговорить:
– Она…
Из дома донесся протяжный крик. Схватившись за оружие, Гашек подался вперед, но Гисла мягко толкнула его в грудь.
– Да подожди ты, там с ней повитуха.
– Кто? – не понял он. Потом, кажется, понял: – Лета рожает? Что… от меня?
Гисла развела руками.
– Нет, конечно, у нас же тут целая толпа женихов! Умойся, возьми чистое переодеться – помнишь, где что лежит? – и проходи. Как тебя увидит, тут же и родит.
Красная, как будто ее варили заживо, Лета тяжело дышала между потугами. Гисла поставила у ног повитухи кадку с теплой кипяченой водой. Как бы Гашек не сделал своим появлением хуже – чего доброго, кто-нибудь лишится чувств.
Петра, по локоть спрятав руки под юбкой роженицы, одобрительно кивала и время от времени давала короткие указания. Взмокшее лицо Леты вдруг вытянулось от ужаса.
– Мама! – закричала она, глядя через плечо Гислы и вжавшись в низкую спинку родильного стула.
Повитуха едва скользнула по Гашеку взглядом.
– Отец, что ли? Ну, вы даете, – прицокнула она. – Еще разок, красавица, ну!..
Наконец-то! Бабка Гисла подала повитухе нож, потом, когда пуповину перерезали, взяла внучку на руки.
Когда Лета узнала, что беременна, ей не пришлось сообщать об этом вслух – все и так оказалось ясно по лицу. Опухшая от еженощно проливаемых в подушку слез, она однажды утром села рядом с Гислой на скамью и глубоко, прерывисто вздохнула. Во дворе рычал от бессильной злобы вусмерть искусанный блохами пес. Лета положила голову матери на плечо. Гисла сказала: «Справимся. У нас плодородная, добрая земля».
Земля в самом деле к ним добра: ребенок родился здоровым. Изможденная Лета отчаянно хватала ртом воздух, повитуха бормотала ей что-то успокаивающее. Гашек, сосредоточенный и очень бледный, потянулся к новорожденной девочке, но Гисла сделала шаг назад.
– Во-первых, сначала нужно омыть и запеленать. Во-вторых, стой тут и принимай следующую.
Гашек не сразу понял, что она сказала. Наверное, в полной мере осознал лишь в тот миг, когда закричала, дергая ножками, его вторая, младшая дочь.
– Вот и славно! – Петра улыбнулась. – Третьи близняшки уже за эту весну.
Опытная повитуха с порога сказала, что в чреве двое, еще не коснувшись