Он судорожно, дрожащими от гнева пальцами, включил просмотр последних записей — и его глаза, сузившись до щелочек, с ужасом увидели, как его же собственные подчиненные, глядя прямо в объектив, откровенно говорят о своем желании дезертировать, о животном, всепоглощающем страхе, о том, что «нынешняя власть их предала и бросила на убой». Черты его лица исказились в уродливой, нечеловеческой гримасе лютой, неподдельной ярости, будто перед ним были не его сослуживцы, а воплощение самого подлого и низменного предательства, которое он жаждал уничтожить.
— Убирайся отсюда к чертовой матери, пока цела! — Закричал он, и слюна брызгала из его уголков рта. — Если я хотя бы одним глазом замечу в интернете хоть один этот проклятый кадр — я найду тебя, где бы ты ни пряталась! Я найду твою семью, твоих родных и близких! Я сделаю так, что ты будешь сутками молить о скорейшей смерти, чтобы прекратить свои мучения!
— Вы не посмеете меня тронуть, вы не имеете никакого права! — Гневно, с отчаянной, последней смелостью, выкрикнула Юля, пытаясь скрыть охватившую ее всю непреодолимую дрожь и страх. — Мой родной отец командует знаменитым национальным батальоном «Волчий клык»! Он вас, ничтожеств, в порошок сотрет, если вы ко мне хотя бы пальцем прикоснетесь, он вас в расход пустит без лишних разговоров!
Юля, все еще мелко и часто дрожа, как в лихорадке, стала торопливо, почти инстинктивно, собирать свои разбросанные вещи, чувствуя, как ноги подкашиваются от пережитого ужаса.
— Твой отец, Микола, что ли? — Внезапно побледнев, как полотно, офицер нервно, по-воровски, огляделся по сторонам, оценивая обстановку. — Не знаю, жив ли он еще на самом деле, но последние остатки его гордого «Волчьего клыка», по слухам, еще продолжают отстреливаться в том самом Ивановском, может быть, даже до сих пор кое-как сдерживают основной и самый яростный натиск наступающих русских войск, кто его теперь знает наверняка.
Офицер, резко и демонстративно отвернувшись от нее, зашагал прочь, к полуразрушенной, но все еще сохранившейся стене многоэтажного здания, чтобы дистанцироваться от потенциальной проблемы. Старый, видавший виды солдат с повязкой на глазу, стоявший поодаль, горько и надсадно закашлялся, будто пытаясь выплюнуть собственную душу, а потом тихо, с какой-то неожиданной, отеческой жалостью, обращаясь к Юле, медленно и обдуманно заговорил, старательно подбирая каждое слово, чтобы не ранить ее еще сильнее.
— В том самом Ивановском, куда ты, похоже, так стремишься, одни лишь крестьянские одноэтажные домишки да полуразрушенные коровники остались. Там, детка, и укрыться-то толком негде, не то, что полноценную оборону держать против современной артиллерии… Если твой отец, по несчастью, оказался именно из этих. — Мужчина с трудом подбирал нужное, не обидное слово, — из самых ярых, что ли, идейных, фанатично преданных своей идее, то он, скорее всего, уже не выжил. Слишком уж мощно русская армия ударила по тому самому Бахмуту, чтобы проломить нашу оборону. Тебе, дочка, лучше немедленно возвращаться обратно в Киев, пока есть хоть малейшая, призрачная возможность и тут тебе точно ничего хорошего не светит.
Юлька, услышав эти страшные, произнесенные с ледяным спокойствием слова старого солдата, которые повисли в воздухе, словно похоронный звон, сначала замерла, а затем её тело пронзила судорожная дрожь, переходящая в неконтролируемую. Надрывные рыдания, сотрясают всё её хрупкое тело с такой силой, будто её внутренности разрываются на части. Её сознание, отчаянно цепляясь за последнюю соломинку, услужливо подкинуло ей безумную, иррациональную, но единственно возможную в этот миг мысль.
Возможно, Юля еще успевает, что существует какой-то призрачный шанс, какая-то невероятная возможность добраться до отца и каким-то непостижимым чудом спасти его, вытащить из самого пекла. Ведь он всегда был сильным и неуязвимым, а Юля, воспитанная на героических мифах и парадных репортажах, наивно не представляла и не могла представить, где находится её отец, командир батальона.
Микола, подчиняясь требованию лидеров движения, обеспечивал стратегическое управление и вместе со своим штабом располагается где-то далеко от передовой, в относительной безопасности, а не там, где решалась судьба боя. Отец для неё был титаном, сражающимся в самой гуще, и эта искаженная картина гнала её вперед. Юлька, не раздумывая больше ни секунды, побежала — не разбирая дороги под ногами, не оглядываясь на крики и взрывы позади, не думая о последствиях, считая необходимым добраться до одной-единственной цели.
Юля бежала, движимая не страхом перед врагом, не ужасом перед русскими солдатами, не инстинктивным желанием укрыться от свистящей повсюду артиллерии. Она стремилась в это самое село, в этот Ивановский ад, теперь ставший для нее точкой сбора всех её надежд. Ей откровенно показали всю правду, какую она так яростно искала, теперь она была ей абсолютно не нужна. Потому что эта маленькая, хрупкая девочка, чьи силы были ничтожны перед лицом войны, искренне, по-детски верила, что сможет своими маленькими, тщедушными силами совершить невозможное и спасти своего отца, своего героя.
Размышляя над услышанными в окопе словами самых обычных, измученных солдат, над их горькими и лишенными всякого пафоса признаниями, Юля с ужасной, неотвратимой ясностью осознала их полную и абсолютную правоту, и в этом мучительном, как удар ножом, понимании к ней пришло долгожданное, горькое пробуждение от того наркотического дурмана пропаганды, который годами медленно, но верно отравлял её сознание, подменяя реальность яркой, но ложной картинкой. Её бег был порывистым, иррациональным, слепым и абсолютно бессмысленным с точки зрения здравого смысла, как беспомощное и обреченное движение ночного мотылька, бьющегося с ожесточенным упрямством о раскаленное и непроницаемое стекло.
Юля практически не видела дороги перед собой, её ноги постоянно спотыкались о развороченную взрывами землю. Ее лёгкие, привыкшие к чистому воздуху разрывались от едкого, промозглого дыма и удушающей, мелкой пыли, поднимаемой взрывами. В ушах стоял оглушительный, ни на секунду не прекращающийся звон, в котором причудливо и жутко смешивались отзвуки близких и дальних взрывов, её собственное прерывистое, свистящее дыхание и навязчивый, проклятый, вечно звучащий в голове хор голосов из того самого окопа, которые твердили, как заезженная пластинка: «Пушечное мясо… Бросили… Сбежали бы…».
Пейзаж вокруг, мелькавший перед её затуманенными слезами глазами, превратился в настоящий инфернальный, сошедший с картин Босха, полностью лишённый всяких привычных ориентиров и