Полночи Мухи устанавливали, можно ли усыпить генетического бобра. Сначала годзиллу в бобре усыпили, потом вомбату колыбельные пели, а там на третьем уровне и бобёр уснул, довольно мягкий. А кусать его мухи не стали — сами раньше уснули.
С ондатром же так было: входит волк в комнату, таясь, весь такой из себя агент Малдер.
— Спишь ли, юный печенег?
А юный печенег, аки печенюшечка, с кровати на диван прыгает и в руке со свечкой восковою. Дело делает, темноту собой освещает. Попрыгал, сколько надо ему было, лёг, свернулся калачиком акробатически, последний раз на свечку посмотрел и дунул. Но уши по-прежнему темноту собой освещали и даже как-то облагораживали, не хуже Лампы Банкира, даром что она ништяк никелированный, а уши как есть уши. Печенюшечка.
— Вышли мы все из вомбатов, дети семьи трудовой... — мурлыкал волк, танцуя напополамс напополам с костылём. — Тарам-та-ра-ра-рамм, парапамм... бандитки упали, но не утонули... ох, пополам-пополям... устали, но не уснули...
И лёг на одр, и стал покоиться. И костыль с собой положил, питая к нему чувство одиночества. Обнял его вместо плюшевого мишки...
— Эх, друг костыль, ты один меня понимаешь...
Тут ондатр открыл левый глаз и попросил ещё одно одеялко — ондатры зимой гнёзда вьют.
Волк вздрогнул во сне и тут же проснулся от страшного крика: «Бобры падают!» На кровати лежала нижняя половина бобра. Она была отмечена приятной пышностью и отсутствием верхней половины. Та стояла перпендикулярно дивану, и голова на полу голосила: «Бобры падают!»
— Изыди, Годзилла, — попросил волк, рефлекторно осязая костыль. Он чувствовал слабость. Нижняя половина бобра стала доставать верхнюю половину, но как-то мило и неловко, без привычных годзильих ухватов (ухваток, наверное, но волкам видней, они всю жизнь с народом). Бобёр был сам на себя не похож.
— Что ты, кукусик бобёр, что с тобой творится? — встревожился волк. Взял бобра на ручки — лежит бобёр, со всех сторон свешивается, а лежит. Посадил бобра на коленки — сидит бобёр. Черепнёй не дерётся, ногой не лягает, не выкувыривается никак. Волк ему и книжку читал, и беседовал, и песню пел, а сам тревожился, не заболел ли бобёр. Наконец посадил его в подушки и говорит:
— Не рви мне душеньку, бобёр! Колбасься!
— А как?
Диво, горе! Бобёр колбаситься разучился! Сидит маленький, мягкий, щеками колышет, совсем растерялся. И рад бы колбаситься — а не может.
Взял тут волк краюху хлеба, посадил бобра на закорки и пошёл по белу свету искать, не знает ли кто, как вернуть бобру потерянный расколбас.
Долго ли, коротко шли они, устал бобёр. Запросил пардону и привалу. Присели они на берегу невидимой реки, прилегли на берегу, да так и заснули бы, да только ондатр пришёл, диковинный, великолепный. И сразу к волку обратился:
— Мне лошадку-самосвал!
— И мне лошадку-самосвал, — поддакивает бобёр, благо говорящим остался — не расколбасом же единым!
Стал волк им лошадку-самосвал изображать. Ондатр доволен — страсть. Бобёр тоже ничего, побулькивает, полёт проходит нормально. Ондатр разъяснения даёт:
— Лошадка-самосвал сначала сваливает седока...
— А потом сама сваливает! — это волк, почуяв, что заездят, к выходу пробивается.
— А потом сама сваливается! — верещат весёлые, напрыгивая на круп. Лошадка взбрыкивает, взбрыкивает...
— А песенку? Песенку!
— А я лошадку-самосвал узнаю по походке,
она носит, носит брюки галифе,
а у неё интеллигентная манера разговора,
кроссовки она носит адидас, адидас...
— Какие-такие кроссовки? Подковки? — вот тут они и въехали в Лампу Банкира. Хорошо, что Банкир — персонаж мифологический, он бы не простил. А под лампой книжка была. А под книжкой были трещины судьбы, так что когда ондатр с бобром книжку хапнули, Лампа Банкира немного провалилась, и наступило стихийное потемнение.
— Есть такая пословица: мне темно и воздуха и не видно!
— Есть такая пословица: хватайте все и пичкайте бобра!
— Где лампа? На чём она теперь стоять должна?
— Ой, на чём она, на чём? На пустоте. Как костёр.
— Где волк, где волк? Волк, ты куда ушёл? Где мой волк?
— А ты закрой глаза!
— Ты меня ногтем. Рядом с носом!
— А ты меня носом рядом с ногтем!
— Ах ты однотапок!
— Однотапок — это однотоп? Я не однотапок, я двухтапок.
— А я к твоей руке розовый бантик приклеила, представляешь!
— Ах ты... ах ты котоварка!
— Что?! А Дуб хоть знает, что вы планируете суп с котом? Эй, Дуб, аллё, вы там когда последний раз своего кота видели? Да? Поищи в кастрюле.
— Теперь ты закрой глаза!
И тут зажглась Лампа Банкира. Она уже была не та, что раньше, но смогла осветить главное — чудовищный расколбас, воцарившийся в волшебном лесу. У бобра на щеке была сгущёнка, у ондатра на коленке — царапина, у волка на душе — радость.
Однажды ондатр лёг спиной кверху, а волку инструкцию дал: массаж классический одна штука на текст «рельсы-рельсы шпалы-шпалы», музыка народная — отсутствует. Что делать, прилёг ондатр, не перешагнёшь, не сдвинешь, волк и начал по-честному: «Грымзы-грымзы, жмуглы-жмуглы, скачет велодырбабас гладкокруглый».
Недоволен ондатр. Искажаешь, говорит. Не грымзы и не грымзы, не жмуглы и не жмуглы, и не скачет, и не велодырбабас, и не гладкокруглый. Сам ты, волк, гладкокруглый. Закругляйся поэтому окончательно, а как закруглишься — вернись к первоисточнику, «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы», ну, поехали.
Ладно-ладно, рельсы-рельсы, — думает волк, — я тебе это припомню. Что там у нас в первоисточнике? «Пришли куры — поклевали»? Поклевали, как же. Пришли куры — отдубасили! Пришли гуси — отдубасили!
— Стой! — ондатр кричит. — Это неправильные куры! Зови других!
Пришли куры второго созыва — отдубасили. Третьи куры в футбол играли. Четвёртые картошку пололи на территории ондатра, потом окучивали, потом угомонились и всё-таки поклевали.
— А однотопа изобрази! Как девочка-однотоп по морю плывёт. Кузнечика! Медведя! Жирафа! Уи-и-и!
— Что ты визжишь, ондатр, у него копытца!
Однажды волк шёл по лесу. Не по-сказочному шёл по сказочному лесу, а по-настоящему по настоящему шёл. «Но в твоей, сестра, квартире завелись бурундуки», — пел волк хорошо забытое старое. «Они пророют в ней норы, — пел волк, старался. — Они чего-то