И вдруг все, словно по мановению волшебной палочки, прекращается.
Охранники опускают стволы, браконьеры затыкаются, потому что часть этих стволов переводится на них.
А на крыльце стоит и щурится на нас с Кешей старший Симонов.
Судя по всему, это он, негласно, одним движением, переориентировал своих охранников на другие цели.
Киваю ему с благодарностью, утягиваю Кешу за дом опять. Яблок не хватает, но у деда имеется сушеная рыбка, развешанная на веревочке как раз за домом.
Обрываю несколько штук, даю Кеше понюхать и кидаю в погреб.
Медведь с урчанием скатывается вниз, а я захлопываю за ним дверь, с облегчением запираю на засов.
Долго его так не удержишь, он пока что не укладывается еще окончательно, но зимой мы его запираем, чтоб не разбудили случайно.
Возвращаюсь обратно, подхожу к отцу Савы, курящему на крыльце и о чем-то разговаривающему с сыном.
Они очень похожи сейчас. Словно копии друг друга, оба темноволосые, высоченные, широкоплечие и опасные.
Удивительно, что Сава как-то не в их масть, хотя… Мысленно представляю его рядом с отцом и братом…
Тоже похож.
Очень.
Просто светлый, и глаза очень светлые. И улыбчивый, в отличие от них. А так — копия.
И Богдан этот — тоже копия.
Я раньше их сходства не замечала, потому что не видела старших Симоновых, а с Савой как-то в голову не приходило сравнивать его “друга”.
Но теперь вспоминаю и понимаю, что похожи, очень похожи.
Брат, возможно двоюродный. Но порода на лице, как говорится.
Подхожу ближе к Симоновым.
— Прошу прощения, Кеше скоро в спячку, вот он и мается. Да еще и ранили, взбудоражили… Он больше не выйдет, я его заперла. Можно успокоить ваших охранников.
— Наших охранников я бы наоборот сильно побеспокоил… — говорит старший Симонов, — расслабились. Медведя не заметили.
Я пожимаю плечами.
Не объяснять же, что медведь может быть очень незаметным. Это только с виду он увалень, а на самом деле — очень хитрый, осторожный и внезапный в своей атаке зверь.
— А ты его выкармливала, да? — спрашивает Александр.
— Да, — киваю я, — мы его нашли в берлоге, только-только родился, слепой еще был. Мать убили браконьеры… Выманили зимой из берлоги и… А мы его забрали. Дедушка говорил, что не выживет, никаких шансов. А я его кормила из бутылочки, грела. Спал со мной даже. Вот и вырос…
— Сколько ему? Взрослый ведь.
— Шесть лет в этом году. Большой, да.
— И проблем не было?
— Нет… — я считаю нужным пояснить, — он чипированный, мы отслеживаем перемещение… И здесь же не охотничьи угодья, охотники тут не ходят, других самцов тоже нет, медведи свою территорию охраняют, Кеша никого не пустит, другого самца, я имею в виду. А сам не уходит далеко, не любит. Местные его знают, обходят стороной. Да и у нас тут не сильно гуляют, все же, не парк… Случайных людей не бывает… Практически. Это что-то в этот раз много. И дедушка поехал искать. И эти вот… Пришли. Стреляли в него. Зачем? Из мелкашки тем более… Баловство. И Кешу разозлили. Еще и стрелять не умеют, и руки слабые, отдачей чуть ли не сносило… Какая таким охота?
Я рассказываю, не скрывая удивления в голосе, и не сразу замечаю, что оба Симонова смотрят на меня, внимательно так, серьезно. И взгляды у них похожие. Испытующие. Исследующие.
Я хочу спросить, что не так, но не успеваю.
К воротам подлетает дедов козлик, дверь еще не успевает открыться, как с заднего сиденья, выбравшись через окно, ко мне мчится Жучок.
Не обращая внимания на заполонивших двор людей, он прыгает на меня и принимается, повизгивая, облизывать руки и тыкаться мордой в ладони. До лица не достает, я уворачиваюсь.
Смеюсь, обнимаю за мохнатую шею:
— Фу, ну фу же! Дурень…
— Нет, не волк… — слышится задумчивый голос Александра с крыльца, — хвост кольцом. Помесь, скорее всего. Скажи нашим, чтоб от нервов что-то принимали. Пиздец же, опять стволы расчехляют. Придурки.
— Олька! — Жучок уже не прыгает на меня, а просто крутится, обтираясь мордой о ноги и скалясь на стоящих неподвижно Симоновых, а я едва успеваю обернуться, как снова попадаю в объятия.
И вот этому человеку я позволяю себя целовать в лицо, щеки, губы. Быстро, лихорадочно покрывать поцелуями, стискивать в голодных тревожных объятиях, так сильно, что дышать получается через раз.
От Савы пахнет лесом, волнением, бьет жаром и безумием.
— Птичка моя… Блядь… Чуть не сдох, реально, чуть не сдох!
— Эй, щегол, ты в моем доме, — дедушкин окрик никак не тормозит Саву, он не слышит его даже! Тискает меня, словно на комплектность проверяет, осматривает блестящими светлыми глазами, дышит тяжело.
— Олька, ты как? Ничего они тебе? Блядь… Чтоб я еще хоть раз… Хоть раз…
— Нет, какие все же дети неслухи пошли, — возмущается дедушка, подходя ближе.
Я его не вижу, все мое зрение, обоняние, весь мозг мой — полностью заняты Савой, и только им, но краем сознания реальность воспринимаю.
И ощущаю, что во дворе как-то очень уж много народу становится.
Явление дедушки, Савы, Богдана и Жучка не осталось незамеченным.
Охрана Симоновых подтягивается к месту событий.
— Отпусти внучку, щегол наглый, — командует дедушка, опасно поводя ружьем, а Богдан, кинув взгляд на стоящих спокойно и наблюдающих за этой сценой отца и сына Симоновых, скалится весело:
— Да ладно вам, Петр Игнатьевич, него после этого всего нервный тик будет. Дайте кайфануть.
— Слабак, значит, раз нервы такие тонкие, — наставительно отвечает дедушка.
— Олька… Блин… Олька моя… — Сава поднимает меня над землей, сажает себе на бедра, заставляя обхватить себя и руками, и ногами, и это тоже активно не нравится деду, но тут в разговор вступает старший Симонов.
— Никифор, здравствуй.
Дед молчит.
Я, закрыв Саве рот пальцами, поворачиваюсь и с удивлением смотрю на лицо дедушки. Так его не называли. Ни разу на моей памяти.
Почему отец Савы сказал ему это?
Никифор?
Почему Никифор?
— И тебе привет, Сим-Сим, — наконец, спокойно, с расстановкой, отвечает дедушка.
И я понимаю, что чего-то не понимаю.
46. Оля. Перемещение гостей по территории
Сим-Сим… Странное какое прозвище. Я его слышала? Нет? Не вспомню сейчас. Кажется, Витек что-то говорил… Или кто-то еще?
Сим-Сим — это из восточной сказки. Место, где хранятся несметные сокровища. И хранит их вечный страж, который просто так никого не пустит туда. А, если пустит, то не выпустит…
Если думать об этом, вспоминать, анализировать, то прозвище очень даже…