Опасен, потому что видит. Интуиция. Чует фальшь. Не верит словам.
Он будет наблюдать за мной. Проверять. Ждать ошибки.
После обеда прошла новая тренировка. Метание бомб.
Все собрались на другой площадке, в стороне от лагеря. Открытое место, земля утрамбована. В центре яма, глубокая, обложенная камнями. Цель.
Капитан Попович стоял рядом с ящиком. Деревянный, на нем надпись мелом: «Учебные».
Он достал из ящика цилиндр. Деревянный, размером с кулак, обмотанный веревкой. Утяжеленный, внутри песок.
— Это макет бомбы системы Краля, — объяснил Попович громко. — Настоящие бомбы весят столько же. Научитесь бросать макеты, научитесь бросать боевые. — Он показал. — Держать так. Замахиваться от плеча. Бросать в цель. — Он размахнулся, метнул. Макет по дуге полетел, точно упал в яму. — Вот так.
Курсанты закивали.
— Первая пятерка! Велько, Душан, Младен, Васко, Богдан!
Пятеро вышли вперед. Каждому Попович дал макет.
— По очереди! Велько первый!
Велько, крепкий с шрамом, размахнулся, метнул. Сильно, далеко. Макет перелетел яму, ударился о камни за ней.
— Перебросил! — крикнул Попович. — Меньше силы, больше точности!
Душан метнул. Макет упал перед ямой.
— Слабо! Сильнее!
Теперь метнул Младен. Попал в яму, но чуть не промахнулся.
— Лучше! Еще!
Васко, худой, кашляющий, размахнулся, метнул. Рука слабая. Макет упал совсем недалеко.
Курсанты засмеялись.
Попович подошел, поднял макет.
— Слабак, — сказал он жестко. — С такими руками бомбу не кинешь. Убьешь себя.
Васко опустил голову.
Богдан метнул. Перебросил, как Велько.
Попович вздохнул.
— Ладно. Вторая пятерка!
Я стоял в стороне, смотрел. Запоминал.
Принцип метал третьим в следующей группе. Размахнулся, метнул. Слабо. Макет едва долетел до ямы, упал на краю.
Попович покачал головой.
— Принцип, ты слишком худой. Сил нет. Ешь больше.
Принцип промолчал. Сжал челюсти.
Попович обернулся, посмотрел на меня.
— Соколов! Иди сюда!
Я подошел.
— Попробуй. Интересно, журналист, как ты бросаешь.
Он протянул макет. Я взял. Тяжелый, грубый.
В Аламуте мы метали кинжалы, топоры, камни. Принцип тот же, расчет траектории, сила броска, точка выпуска. Память из прошлой жизни подсказывала, как держать, как метать, чтобы попасть.
Но я сейчас неумелый журналист.
Поэтому держу макет неправильно. Слишком низко. Замахиваюсь неуклюже, от локтя, а не от плеча.
Бросаю. Слабо. Макет летит по плоской дуге, падает на землю за несколько метров до ямы.
Смех. Громкий, издевательский.
— Журналист! — кричит кто-то. — Ручкой махай сильнее!
Попович усмехнулся.
— Ладно, Соколов. Видно, не твое. — Он забрал макет. — Иди, отдыхай. Ты здесь наблюдатель, не боец.
Я кивнул, отошел.
Внутри застыло холодное удовлетворение.
Попович окончательно уверен, что я слабак. Романтик. Неумелый.
Это хорошо.
Стоял в стороне, смотрел, как остальные метают. Запоминал, кто сильнее, кто точнее, кто боится.
Принцип бросал еще дважды. Оба раза слабо. Но упорно, без жалоб.
Этот не сдастся. Слабый, больной, но с железной волей. Такие опаснее всего. Потому что не боятся умереть.
К вечеру все устали. Курсанты разошлись по баракам, кто-то к костру. Ужин еще не скоро.
Я вернулся в свой барак, сел у окна.
На плацу несколько курсантов сидели у костра. Кто-то играл на гармошке. Грустная мелодия, сербская. О потерянной свободе, о борьбе, о смерти.
Принцип сидел один, в стороне. Смотрел в огонь. Неподвижный, как статуя.
Я отвернулся от окна. Лег на нары, закрыл глаза.
Первый день прошел. Маска держится. Попович уверен, что я слабак. Танкович тоже.
Но Принцип… Он сомневается. Наблюдает.
Ночью я проснулся резко, без причины. Глаза открылись сами, тело напряглось, готовое к опасности. Привычка из прошлой жизни, где сон мог стать последним, если не чуять вовремя угрозу.
Но опасности нет. Барак спал. Слышался храп, тяжелое дыхание, кто-то ворочался на скрипучих нарах. За стеной тишина. Лагерь погрузился в ночь.
Я лежал неподвижно, смотрел в потолок. Лунный свет пробивался сквозь единственное окно, рисовал бледные полосы на деревянных балках. Где-то далеко ухнула сова. Ветер шелестел в соснах.
Часа три ночи, не больше. Я определил по ощущениям, по положению луны за окном.
Сон не возвращался. Я знал, что не вернется. Слишком много мыслей.
Я тихо поднялся с нар. Половицы скрипнули под ногами, я замер, прислушался. Никто не проснулся. Накинул пиджак, вышел из барака.
Снаружи прохладно. Июньская ночь, воздух свежий, пахло смолой и влажной землей. Луна почти полная, висела над верхушками сосен, заливала лагерь серебристым светом.
Я стоял у двери барака, привыкая к темноте. Плац пустой. Костровище погасло, только тлели угли. Остальные бараки темные, спят. Только в одном, штабном, горел свет. Танкович еще работал.
Караульный у входа в лагерь дремал. Я видел его силуэт у дерева, голова склонилась на грудь. Плохая охрана. В Аламуте за такое жестко наказывали.
Я медленно пошел вдоль бараков, держась в тени. Моя давняя привычка, не показываться на открытом пространстве, использовать укрытия. Хотя здесь я не враг. Здесь я свой.
Но все равно я не верил никому.
Я обошел столовую, прошел мимо склада оружия. Дверь на замке, железном, массивном. Охраны нет. Значит, замок надежный, или Танкович считает, что в лагере воровать некому.
Подошел к краю лагеря. Здесь начинался лес, густой, темный. Сосны стояли стеной, лунный свет едва пробивался сквозь ветви. Пахло хвоей, сыростью, грибами.
Я остановился, прислонился спиной к стволу сосны. Смотрел на лагерь.
Что я делаю здесь?
Вопрос сам всплыл в голове. Честный, беспощадный.
Я нахожусь в логове террористов. Притворяюсь журналистом. Оцениваю, кто из этих мальчишек лучше подходит для убийства. Помогаю выбрать лучших. А что потом?
Я открыл глаза, посмотрел на штабной барак. Свет в окне. Танкович не спал.
Интересно, что он делает? Разрабатывает планы следующей операции? О том, кого убить, чтобы Австрия и Сербия столкнулись лбами?
Я отошел от дерева, медленно направился к штабному бараку. Тихо, бесшумно.
Ноги ступали мягко, перекатывались с пятки на носок. Я давно умел ходить так, чтобы не разбудить спящего врага.
Подошел к окну. Остановился в тени, прижался к стене. Слушал.
Голоса. Двое. Танкович и еще кто-то. Попович, наверное.
Я осторожно приблизил лицо к краю окна. Заглянул.
Внутри стол, карты на стене, две керосиновые лампы. Танкович сидел за столом, перед ним бумаги. Попович стоял напротив, руки за спиной.
Я слушал.
— … Принцип лучший, — говорил Танкович. Голос усталый, хриплый. — Фанатичный. Готов умереть. Но слабый физически. Чахотка его доест через год.
— Грабеж надежнее, — ответил Попович. — Крепкий. Стреляет неплохо.
— Но недостаточно злой, — возразил Танкович. — У него нет личной ненависти. Он романтик. Верит в идеи, а не в месть.
— Велько?
— Велько хорош. Сильный, злой, не боится. Но глуповат. Будет выполнять приказы, но сам ничего не придумает.