От первоисточника Панфилов и впрямь отклонился далеко: пересочинил Шухову, существовавшему у Солженицына словно бы в сферическом вакууме, практически всю его жизнь и личность. Придумал конкретную – военную и героическую – предысторию попадания в лагерь. Дал новую семью – жена умерла, но в детдоме растут две дочки, за которых непрестанно болит шуховское сердце. И, наконец, подарил герою долговыстраданный хеппи-энд: сидеть панфиловскому Ивану Денисовичу, в отличие от солженицынского, осталось не почти два года, а всего-то десять дней. Но тем страшнее где-то нечаянно оступиться и оплошать, загреметь в карцер и продлить свой срок – может быть, всего на несколько суток, а может, и на годы. А все-таки маячащая близко свобода – вдохновляет… Сам Янковский так описывал это состояние своего героя: «Мы [с Панфиловым. – Прим. авт.] сразу договорились: когда Шухов сидит в лагере, я при всей боли играю самый счастливый день его жизни. Глеб Анатольевич очень четко поставил мне задачу сыграть улыбку через боль» [86]. В карцер герой все-таки попадет, однако счастливый финал окажется для него неизбежен: благодаря вводу в сюжет неожиданной и вместе с тем спорной мистической линии.
Панфилов сознательно выстроил сюжет «Ивана Денисовича» по законам волшебной сказки. И превратил Шухова – в фольклорного героя, которому, в соответствии с жанровым каноном, предстоит пройти ряд испытаний, потерять и обрести «магические» предметы (мастерок, заточка), повстречать на пути чудесных помощников-спасителей (дочь, старица). Режиссер проводит очевидные параллели с Иванушкой-дурачком, однако ими образ далеко не исчерпывается – Янковский наделяет Шухова сложной внутренней организацией и эмоциональной полифонией.
Артист аналитического склада, в этой роли Янковский со всей скрупулезностью продумывает мотивировки поведения своего героя, плотно наполняя смыслами и жизненной достоверностью мельчайшие его действия. Актер создает завораживающий узор микрореакций и микрожестов – кружево, сотканное из взмахов ресниц, едва заметных поворотов глазных яблок, вдохов и выдохов, легких движений трепещущих пальцев. Так, для первой же сцены, в которой старший сержант Шухов, в 1941 году направляясь на фронт, получает на заводе пушку ЗиС-3 (хоть это и анахронизм), найдено неочевидное и поэтичное пластическое решение. Осматривая (не столько даже внимательно, сколько – зачарованно) орудие, прежде чем расписаться в его приемке, Шухов взволнованно скользит рукой по стволу пушки – до того чувственно, словно под его пальцами не холод смертоносного металла, а тепло женского тела.
В «Иване Денисовиче» Янковский мастерски демонстрирует способность к полному перевоплощению. Создавая прихотливый, динамичный рисунок роли, артист с блистательной точностью передает психологический слом персонажа, которому из бравого артиллериста – героя войны суждено превратиться в изможденного зэка. До попадания в лагерь персонаж Филиппа Янковского – улыбчивый, победительный воин с сияющими глазами и уверенными, свободными жестами. Решительный, бескомпромиссный, цельный. Под конец десятилетнего срока психика Ивана Денисовича расколота на несколько острых кусков. И все же его душа не изуродована – актер зажигает в глазах своего героя невероятный внутренний свет. А еще – в силу собственной психофизики – наделяет Шухова повышенной восприимчивостью, способностью кожей ощущать мир вокруг. Персонаж Янковского сохраняет в себе сострадание, доброту, иронию, умение удивляться – совершенно по-детски, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом, – словом, человечность.
Очень показательна в этом плане сцена, в которой заключенного Щ-854, пошедшего на немыслимый риск и заступившегося за товарища, все-таки отправляют в карцер. Надсмотрщик, велевший герою снять ушанку и бушлат, делает ему одолжение: «Кашне можешь оставить». В ответ Иван Денисович полосует вертухая острым, пронзительным взглядом, в котором артисту удивительным образом удается соединить покорность арестанта – с чувством человеческого достоинства.
Одной из находок Филиппа Янковского в лагерной части фильма становится походка Щ-854: стараясь не дать холоду забраться под одежду, Иван Денисович двигается на полусогнутых ногах, слегка ссутулившись, наклонив корпус вперед и вжав голову в плечи, держа руки как можно ближе к телу. Сочиненная артистом пластика красноречиво характеризует и физическое, и психологическое состояние заключенного: чтобы выживать, ему то и дело приходится сносить принижения (полусогнутые ноги и наклон корпуса), не высовываться (руки – к телу; сутулость), прятать предметы (сжатые кулаки).
И хотя сила духа и внутренняя чистота не дают Ивану Денисовичу озлобиться, «зона» со временем вытягивает звериную, подчас хищническую сущность из каждого зэка. Этой важной, теневой грани шуховской психики Янковский тоже дает по-актерски точное воплощение. Намывая пол в надзирательской, Щ-854 гиперактивно ползает с тряпкой под ногами вертухаев, выслуживаясь перед своими мучителями, словно добродушный пес перед хозяевами (шапка с топорщащимися «ушами» тоже добавляет внешности героя что-то собачье). Когда же его трудовая бригада собирается на перекур у печки, Щ-854, уловивший со стороны других зэков зависть по поводу его скорого освобождения, напоминает уже не собаку, а ощерившегося волка, шкурой чувствующего изменение в атмосфере стаи и напряженно следящего: нападут или нет? В этой сцене актер работает на грани гротеска, но отмеряет персонажу ровно столько затравленных, колючих взглядов исподлобья и ровно столько улыбок, незаметно переходящих в оскал, сколько требуется, чтобы показать пугающую, животную сторону зэковской психологии, не окарикатуривая образ.
Самые пронзительные сцены в «Иване Денисовиче» сыграны Янковским, обладающим даром динамического молчания, без слов: взятый в плен Шухов со стоящими в глазах слезами тянется к своей семейной фотографии, чтобы забрать ее из рук нациста; Щ-854, замерзая, начинает сходить с ума в каменном мешке карцера. И, несомненно, выдающимся актерским достижением становится для Янковского эпизод, в котором его герой читает долгожданное письмо от дочери. Здесь на одну секунду экранного времени приходится колоссальное количество визуальной и чувственной информации, которую артист, демонстрируя изумительную техничность, молча транслирует зрителю. Этот каскад эмоций сложно даже описывать – не то что анализировать внутреннюю механику эпизода: на лице Ивана Денисовича стремительно перекрывают друг друга волнение, радость, тревога, умиление, восторг, сомнения, ужас осознания, снова восторг, счастье и – как апогей – слезы облегчения.
Даже повседневные активности Шухова артист наполняет вторым, третьим и еще бог знает каким смысловым планом: молчаливое, сосредоточенное поедание обеда (здесь и бытовая правда, и правда переживания), кладку кирпича и т. д. Хорошо написал об этом критик Кирилл Горячок: «Особенное удовольствие следить, с какой отрадой Янковский кладет кирпичи на заводе,