— Знаешь, я представляла… кровавые реки, поля из трупов. Но такого не было на самом деле. А было, это в самом начале… утром, с Леком, меня очень качало, я пошла к речке, я знала, где речка, я вышла, а её не было. Обугленная каменная полоса, как траншея от фугаса, и всё укрыто пеплом, как снегом. И в этом пепле искры моей силы. Это была… такая фантастика. Так ведь не бывает, да? А если так бывает, то вообще всё бывает. Вот я обернусь сейчас, а там инопланетянин, зелёный и с тремя глазами.
Брент хмыкнул и только теперь приобнял её за плечи.
— Мне ещё неделю казалось, что я сплю. Я читал доклад перед королевичем. Бронированный бункер, все такие серьёзные. В углу ручная машинка с лезвиями, чтобы перемалывать документы. Я читал и думал, что нельзя смотреть вниз. Потому что если мне такое снится, в этом сне на мне точно нет штанов.
— Посмотрел в итоге?
— Не.
И это была глупость, конечно. Инопланетяне, штаны. Они смеялись над этим, хрипловато и невесело. А потом говорили дальше.
Ольша рассказывала, как сходила с ума от горя в лазарете. Лек уходил, она знала, что он уходит, а он не знал, и она врала, что лекарства действуют, не наркотики, а лекарства, хотя он, может, ничего и не слышал. Что она записала под его диктовку письма, матери и сестре, ужасные, страшные письма, а потом внизу, под короткими словами Лека, написала от себя, когда он умер и где похоронен. Что она не могла ни есть, ни спать, как будто тело разучилось жить и решило, что она на самом деле умерла тоже.
Брент говорил, что у него была служебная шкатулка воздушной почты, на два отделения, с линиями до башни и до штаба в городе. Что у него было свидание, девушка приехала в гости к отцу, и Брент сорвался в увольнительную, и они целовались, а потом звякнул колокольчик в шкатулочке. И вот эти два шага между кроватью и столом были бесконечные, невозможные. И что потом ещё много месяцев он вздрагивал каждый раз, когда звенел колокольчик. И что до сих пор силой заставляет себя расклеивать свитки писем, чем короче — тем страшнее.
Ольша объясняла суетливо, запальчиво, как правильно ночевать в снегу, и на какой счёт дышать, и что беречь нужно больше всего пальцы и ступни. Брент перечислял отстранённо, что на расчёт всегда нужно время, и его почти всегда слишком мало, и каждая минута твоего тугодумства может стоить кому-то жизни.
Это была очень странная ночь. Они не зажигали ламп, и в темноте не было видно лиц, но Ольша откуда-то знала: он плакал тоже. Молча и так, чтобы она не заметила. И все слова были ужасные, и рождались они медленно, через режущую боль, через стыд, через отвращение, через страх. Но вместе с ними выходило что-то ещё, как будто воспоминания были капсулами яда, а теперь их прокололи иглой, и отрава вытекала наружу.
Глава 6
— А что это они делают?..
— Где?
— Вон там…
— А! Так это, зиму укорачивают.
Ольша подавилась чаем и прищурилась, пытаясь разглядеть подробности.
Они ужинали в очередной гостинице довольно приятного вида, сидели у широкого окна, и Брент деловито расправлялся с разложенными по мелким тарелочкам разносолами. Ольша наконец-то осмелела достаточно, чтобы самой выбирать еду, а не ждать, пока это сделает Брент, и теперь воодушевлённо жевала варёную свёклу.
А на улице городка происходило… происходило… Ольше даже было трудно подобрать для этого подходящие слова. Казалось, что все жители разом решили выйти из дома, надев на себя что-нибудь такое странное, чтобы перещеголять своей выдумкой соседей. На одной серьёзной даме с малиновыми кругами румян на щеках был цветастый сарафан, натянутый прямо поверх стёганой куртки, а её молоденькая спутница — наверное, дочка, — и вовсе надела на голову красные атласные панталоны и повесила на шею связанные лентой сандалии.
Все эти люди что-то то ли кричали, то ли пели, а по центру улицы вели облитую жёлтой краской корову. Вид у животного был удивительно смиренный.
— И это… — Ольша кашлянула и понизила голос, — эээ… помогает?
— Да кто ж его знает!
Брент посмеивался, а потом предложил:
— Хочешь поглядеть?
❖❖❖
На самом деле, Ольша здорово устала. Хотя Брент и заявил, что не собирается торопиться, они выехали раньше обычного и держали диагностическую конструкцию не восемь с чем-нибудь часов, как раньше, а почти десять. Теперь у Ольши немного дрожали руки, но голова была ещё свежая, да и чудная процессия привлекала взгляд.
— Первый день зимы, — объяснял Брент, широко улыбаясь. — Это местный праздник. Раньше тан-жаве отмечали первый день, когда в кадках по утру ледок, а теперь по календарю.
Встречали зиму без всякого уважения: уговаривая не задерживаться надолго. Горожане наряжались в летнее, как могли, рисовали на лицах страшные рожи, пели восхваления солнцу и травам. На главной площади сооружали из веток и тряпок куклу-зиму, и каждый гость праздника ругал её такими словами, что у домов вокруг краснели печные трубы. Брали ленту или нитку, говорили, будто она — зима, разбрасывали по заборам и окнам так, чтобы всё оказывалось завешено, будто паутиной, а потом сматывали в тесный клубочек, приговаривая: уменьшайся, уменьшайся. Клубочек запекали в печи и закапывали у ворот. Ещё плясали, собирали венки из бумажных цветов и пили компот, смешивая его с брагой.
По улицам вели корову в жёлтом и украшениях, и все расступались с поклонами перед ликом самого Золотого Буйвола. Гляди, зима, кто противостоит тебе! В Золотом Буйволе — всё возможное благо: для людей и для полей. В нём радости и богатства, и всё это он приносит с собой и щедро рассыпает вокруг, как бы ни было холодно и серо.
Куда какой-то там зиме сражаться с богом!..
— Яблоки должны быть в карамели, — Брент сказал это с с такой гордостью, как будто сам их сделал. — Идём поищем.
Но Ольша замотала головой и вместо этого ухватила его за локоть, пристроила голову на плечо. И мужчина, усмехнувшись, высвободил руку, приобнял её, коротко поцеловал в макушку.
Праздник, надо же. Они всё ещё бывают — праздники, обычные праздники, без налёта близкой трагедии, без запаха горелой плоти. Просто — праздники. Зиму укорачивают…
И городочек этот —