— Всё хорошо? — спросил Рим.
— Да, командир, — охотно кивнул Скрип. — Андроиды что-то там накалибровали, лучиками в глаза посветили. В башке пока свистит, но пройдёт. Жрать нам оставили?
— Кубики в синтезаторах пожуёте, — бесцветно произнесла Фифа, медленно вставая.
Все несколько расслабленно зашевелились, Рим рывком поднялся и направился к себе в каюту, чувствуя, как в нём копится злость.
Теперь он понимал, что сам внутренне ожидал чётких инструкций. До этого момента все задачи, что выпали на их судьбинушку, имели определённую ясность. Сначала выехать на операцию на боевых машинах. И дальше понеслось — выжить, внедриться, захватить, переубедить. Они долгие годы работали как проклятые, но почти всегда их сиюминутные задачи была ясны.
Сейчас же чёртов 16-й век. Бесконечно далеко как от освоенного прошлого, так от старого доброго будущего. Быть разбуженным сейчас — все равно что оказаться выдернутым за руку из песочницы, когда взрослые поворачивают твоё в лицо к себе и орут: посмотри, что-то натворил! — а у тебя всё ещё в голове замки, башенки, корабли… — и ты не понимаешь, где и как провинился. Виноват ли ты в том, что сделал, или, напротив, не сделал…
В общем, ощущение было паскудное, и Рим начал в бешенстве разбирать свои вещи, чудесным образом сохранившиеся за сотню лет. Шмотки пахли теми же лекарствами, что и воздух в комнате с криокапсулами. Не исключено, что андроиды за время сна попросту собрали шмотки и тоже засунули в свободные отсеки. Хотя, это ведь не морозильники в привычном смысле, так что…
Он облачился в свободную робу и в замешательстве уставился на ленту светодиодных лампочек. При мысли, что эту хреновину сейчас надо нацепить на голову и в таком виде выйти к людям изображая божество, его затошнило.
— Что со мной за хрень… — подумал Рим в слух. — Философию развел тут… Старею…
Он и в самом деле чувствовал, что стал как-то неуловимо иначе думать, чувствовать, говорить. Это криосон так влияет или длительное безделье? И никто же не объяснит. Человечество не знало пока, что делает погружение в криосон или как это вековое лежание отображается на личности. Хотя попытки погружения в известном ему мире будущего были, просто никого пока что не удавалось разбудить.
Рим заграбастал диодную ленту и сунул в карман робы. Если что, перед выходом напялит. А там, может, обойдётся…
— Рим? — послышался сверху голос.
— Да. — Рим захлопнул дверцу шкафа. — Я слушаю.
— Ты повёл себя достойно. Позволь мне выразить благодарность.
— Позволяю, — пробормотал Рим, чувствуя себя ещё хуже от невозможности поговорить хотя бы с голограммой. Голос Фаэта был повсюду на корабле, но проецировать себя он мог лишь в определённых зонах.
— Ты верно расставил приоритеты, — продолжал Фаэт. — Действительно, основная причина, по которой я вас разбудил, более глобальна, чем битва Англии с Испанией. В конце концов, вы настолько глобально повлияли на историю, что подобные отклонения от известного нам развития мира были неизбежны.
— Ты хотел, чтобы мы сами разобрались, что нам с этими изменениями делать, — вымолвил Рим.
— Да, я хотел, чтобы вы сами пришли к этому пониманию.
— То есть, ты просто разбудил всех, когда обнаружил, что мир развивается слишком хаотично, — сделал вывод Рим. — Решил посмотреть, что будет, если бросить нас с этой информацией. Дескать, разбирайтесь, ребята, сами, и о самой причине побудки тоже догадайтесь лично.
— Примерно так, — подтвердил Фаэт. — Ты недоволен?
— Ты оставил нам свободу выбора, — пожал плечами Рим. — Просто, как оказалось, это не то, что мы все ждали. И это наша вина. Но всё же, Фаэт, нам нужно серьёзно решить один момент между нами.
— Да, я слушаю?
— Либо мы сами решаем, как живём, но тогда ты нам оказываешь всяческую поддержку, — либо ты нам говоришь, как жить, но тогда, будь добр, выдавай чёткие формулировки, цели и задачи. Иначе мы друг друга перестанем понимать.
— Насколько я разобрался в вашей психологии, второй вариант мне представляется невыполнимым.
— Это хорошо, — кивнул Рим. — Значит, мы друг друга поняли.
— Я не мешаю вам, — продолжал Фаэт. — И взялся поддерживать вас во всём, чтобы вы ни задумывали.
— Соглашусь, мы сами виноваты, — сказал Рим, теперь уже радуясь, что голограммы Фаэта в комнате нет. Хотя, конечно, искусственный интеллект корабля воспринимает его, Рима, всеми сенсорами, так что он всё равно всё видит. — Мы слишком привыкли, что ты знаешь ответы на все вопросы. Как бы это ни противоречило человеческому самолюбию.
В этом месте Риму не приходилось кривить душой. Он действительно делегировал дальнейший курс их развития Фаэту, сам того не понимая. При этом вряд ли смог бы объяснить искусственному интеллекту, что рабское мышление у них не появилось, и переживать нечего. Просто человек — нечто большее, чем калькулятор на химической основе. И есть такое понятие, как «отец солдатам», которым и стал для всех Фаэт. Ещё не господь Бог, но уже и не равнодушный командир.
Скорее — некто, к кому действительно хочется прислушаться, потому что у него больше опыта. Только потому его и слушались. И Рим не был уверен, что Фаэт, со всем своим зашкаливающим уровнем интеллекта, поймет аналогию.
— Ты прав, Рим, — сказал Фаэт. — Я помню вашу первую реакцию, когда вы попали к кораблю. Это было восхищение, почти религиозное преклонение перед неизведанным. Сейчас важно другое. Для людей снаружи — этой пещеры, этой пирамиды, — вы всё ещё такие же боги. И они ждут вашей воли. Им тоже нужны ответы.
— Значит, пойдём и выслушаем вопросы, — сказал Рим, шагая из комнаты в коридор. — А ответы как-нибудь сообразим.
— Да, Рим, и последнее. — Голос искусственного интеллекта не сопровождал уже Андрея в коридоре, и всё так же слышался из его комнаты, где его больше никто услышать не мог. — Когда вы ознакомитесь лично с развитием внешнего мира и определитесь с вашими дальнейшими действиями — возвращайтесь. Я сообщу лично вам результаты обследования ваших «синеглазок».
Рим резко остановился и вперился тяжелым взглядом в дверной проём. Но больше Фаэт не добавил ни слова.
Глава 4
Тлатоани Акатль, президент Новой России, стоял на ступенях пирамиды. Солнце безжалостно палило, превращая и без того жаркий воздух в раскалённый пар, но Акат не шелохнулся. Ритуальное оперенье Кетцаля и Тлалока давило на плечи, а золотая маска, закрывающая лицо, обжигала кожу. Однако волнение, захлестнувшее его при звуках погребального гимна, пересиливало любой физический дискомфорт.
Позади него притихли жрецы, облачённые в одежды цвета засохшей крови. В руках они держали кадильницы, наполненные смолой копала, чей густой дым медленно