Чирич усмехнулся.
— Увидим. Иди.
Душан поднялся по лестнице, вышел из лавки на солнечную улицу. В кармане жилета лежал пузырек с опием. Спасение на три дня.
Он зашагал обратно к себе в общежитие. По дороге купил у уличного торговца яблоко, но есть не стал. Аппетита не было. Опий убивал голод так же эффективно, как убивал боль и вину.
Скоро будет много смертей. Кому-то придется умереть. Душан знал это также хорошо, как то, зачем он шел, почти бежал в свою комнату.
* * *
Свежий номер «Нового времени» лежал на столе в моей комнате, раскрытый на седьмой странице. Там, между заметкой о визите французского президента Пуанкаре в Петербург и обзором театральных премьер, помещалась моя статья.
«Славянский вопрос на Балканах. Письма из Белграда. Александр Соколов».
Скерлич прислал газету вчера вечером через посыльного. Вместе с запиской: «Читают. Производит впечатление».
Я перечитал статью еще раз, хотя знал каждое слово наизусть. Писал ее, тщательно взвешивая каждую фразу. Сочувствие к сербским устремлениям, но без фанатизма. Критика австрийской политики, но осторожная. Призывы к единству славян, но с оговорками о необходимости мудрости и терпения.
Золотая середина. Достаточно, чтобы понравиться националистам. Недостаточно, чтобы насторожить цензуру или австрийскую разведку.
Приглашение пришло сегодня утром. Душан Илич появился у дверей моей комнаты на Дорчоле, бледный, с дрожащими руками, от него несло потом и табаком. Говорил отрывисто, не глядя в глаза:
— Михаил хочет с вами поговорить. Сегодня вечером. Кафана «Аџамова», восемь часов. Будут и другие. Важные люди.
Проверка. Я понял это сразу. Статья привлекла внимание, теперь решат, можно ли мне доверять.
Душан ушел, не дожидаясь ответа. Я проводил его взглядом, отмечая нервозность движений, расширенные зрачки, тремор рук.
Этого не было в досье. Опий. Или кокаин. Скорее опий, здесь на Балканах его достать проще.
В таком случае он сломленный человек. Фанатик, цепляющийся за идею, чтобы не думать о том, что творится в душе. Такие опасны своей непредсказуемостью. Но такими и легко манипулировать, если найти правильный рычаг.
Сейчас половина восьмого вечера. Я стоял перед зеркалом, проверяя внешний вид.
Костюм скромный, но добротный, как у провинциального журналиста, который зарабатывает прилично, но не роскошествует. Белая рубашка, галстук темно-синий, жилет серый. Часы на цепочке, настоящие швейцарские.
Под жилетом, в потайном кармане, маленький браунинг калибра 7,65 мм. Семь патронов. Не для боя, для крайнего случая.
Я вышел из комнаты, спустился по скрипучей лестнице на улицу. Майский вечер окутал Белград теплом и запахами жареного мяса, табака, речной воды.
Солнце садилось за холмами, окрашивая небо в медные тона. Дорчол оживал к ночи. Из открытых окон доносились голоса, смех, музыка. Где-то играли на гуслях, старинном сербском инструменте, протяжную песню о косовской битве.
Кафана «Аџамова» находилась на углу двух узких улочек, в старом двухэтажном доме с нависающим вторым этажом турецкой постройки. Вывеска над дверью выцвела от времени. В окнах горел желтый свет керосиновых ламп.
Я толкнул тяжелую деревянную дверь и вошел.
Внутри было накурено так, что первые несколько секунд глаза щипало. Дым табака висел под низким потолком синеватым облаком. Пахло ракией, кофе, жареным луком и чем-то острым, паприкой или красным перцем.
Кафана невелика. Десять столов, длинных, грубо сколоченных из темного дерева. За стойкой хозяин в засаленном фартуке разливал что-то из бутыли. У печи в углу сидел старик с бородой, курил трубку, смотрел в пустоту.
За столом у дальней стены сидела компания. Человек шесть. Я узнал Душана, он сидел с краю, нервно курил, когда увидел меня, дернулся, будто хотел встать, но остался на месте.
Рядом с ним мужчина лет тридцати пяти, с густой черной бородой и пронзительными карими глазами.
Михаил Чирич. Я видел его описание в досье. Типографщик по профессии, революционер по призванию. Один из активистов «Младой Босны», связной между студенческими кружками и более крупными организациями. Осторожный, умный, беспощадный.
Еще трое молодых людей, студенты, судя по потертым пиджакам и тому голодному огню в глазах, который я научился узнавать. Фанатики. Мечтатели. Готовые умереть за идею, потому что жизнь без идеи казалась им пустой.
И женщина.
Я не ожидал увидеть здесь женщину.
Она сидела между двумя студентами, держала в руке чашку кофе, и когда я вошел, подняла глаза. Темные глаза, умные, изучающие.
Лицо не красавицы, но привлекательное. Правильные черты, высокие скулы, волевой подбородок. Волосы темные, собранные в простой узел на затылке. Одета скромно, темная юбка, белая блузка с высоким воротником, никаких украшений.
Двадцать пять, может быть двадцать семь лет. Образованная, это чувствовалось в том, как она держалась, прямо, без кокетства, но и без вызова. Европейское образование, возможно, за границей.
Чирич поднялся, когда я приблизился к столу. Остальные тоже встали, кроме женщины, она осталась сидеть, продолжая меня изучать.
— Господин Соколов, — Чирич протянул руку. Рукопожатие крепкое, сухое. — Добро пожаловать. Душан говорил о вас. И мы читали вашу статью в «Новом времени».
— Благодарю за приглашение, — ответил я, пожимая руки остальным. Студенты представились — Владимир, Петар, Милош. Имена я прочно забил в память, а еще зафиксировал лица, манеру держаться, взгляды.
— Присаживайтесь, — Чирич указал на свободный стул напротив себя. — Елена, подвинься.
Женщина переместилась, освобождая место. Я сел. Она оказалась прямо напротив меня, через узкий стол. Запах ее духов, легкий, цветочный, пробивался сквозь табачный дым.
— Елена Милич, — представилась она тихим, но уверенным голосом. — Переводчица.
— Александр Соколов. Вы уже наверняка знаете.
Легкая улыбка тронула ее губы.
— Читала вашу статью. Интересно пишете. Хотя некоторые места показались мне осторожными.
Первый легкий укол. Проверка начинается.
— Я журналист, — ответил я спокойно. — Моя работа писать то, что пройдет цензуру и дойдет до читателя. Слишком радикальные статьи просто не напечатают. А молчание не поможет вашему делу.
Чирич кивнул, наливая мне ракию из графина.
— Разумно. Но между осторожностью и трусостью тонкая грань, господин Соколов.
Я взял рюмку, понюхал. Крепкая, самогонка, но хорошего качества. Выпил залпом. Огонь полыхнул в горле, разлился жаром по груди.
— Трусость это когда пишут то, что велят. А осторожность это писать так, чтобы твои слова услышали, — сказал я, ставя рюмку на стол. — Если я напишу призыв к восстанию, меня арестуют, газету закроют, и никто ничего не прочитает. Если я напишу о том, что славяне должны терпеть австрийское иго, меня назовут предателем. Я выбираю третий путь, говорить правду так, чтобы она дошла до людей.
Студент Владимир, худой юноша с впалыми щеками, наклонился вперед.
— А что вы считаете правдой, господин Соколов?