При всем доминировании англофонов в академической среде, стипендиаты из стран Европы и Азии в огромном количестве рвались на Ваш франкфуртский коллоквиум, а сами Вы «проехали» по всей Европе и повсюду нашли коллег…
Да, у меня, как и у всех, были взаимосвязи со множеством европейских коллег, в том числе и довольно близкие. Встречались мы, впрочем, по большей части на лекциях и конференциях; иногда удавалось погостить где-нибудь пару недель, да и то в редких случаях. В этом смысле преподавательская деятельность во Франции, Италии или Испании значительно отличалась от таковой в США, куда можно было ехать всей семьей на целый семестр. В Европе к тому же общаться подчас приходится на третьем языке. Уже поэтому, как мне кажется, содержательное взаимовлияние у нас было на порядок ниже. Но можно отметить и другое: профессиональный обмен с европейскими коллегами всегда был более эгалитарным, свободным от подавляющего англосакского фактора. В то же время сами европейские вселенные, внутри которых мы обитаем, оказываются столь различными, что обоюдная критика вынуждена преодолевать непростые препятствия и высокие барьеры, а такое положение дел, конечно, побуждает больше к конкуренции, чем к взаимообучению. У меня, для примера, были вполне коллегиальные и товарищеские отношения с Мишелем Фуко, Пьером Бурдьё и Жаком Деррида. Как-то Фуко на целых пять недель пригласил меня в Коллеж де Франс. Встретившись с ним Париже, мы поговорили о наших путях в науке, которые не были, как выяснилось, параллельными и кое-где соприкасались. Мы условились встретиться снова на следующий год и обсудить работу Канта «Что есть Просвещение?»; Фуко, к сожалению, вскоре умер, и этим планам не суждено было сбыться. Место Фуко на том форуме заняли Хьюберт Дрейфус и Пьер Бурдьё; с ними мы несколько раз пообедали вместе, однако по-настоящему плодотворных бесед у нас тогда не вышло. Самые близкие и самые искренние отношения сложились у меня – несмотря на все пересуды – с Жаком Деррида: после того, как под конец девяностых годов мы все-таки преодолели известное взаимное непонимание, которое, к несчастью, в свое время наделало много шуму. Встретились мы с ним, между прочим, по случаю его прибытия в Эванстон, где я какое-то время преподавал в Северо-Западном университете после выхода на пенсию во Франкфурте. Потом мы встречались еще много раз и приглашали друг друга то в Париж, то во Франкфурт. Когда Деррида произнес благодарственную речь в Паульскирхе по случаю вручения ему Премии Адорно [29], моя жена – а обычно она ведет себя очень сдержанно – вдруг вскочила после аплодисментов, чтобы лично его поздравить. В самой речи Деррида, не пытаясь воспроизводить какие-то адорновские манеры, воспроизвел вместо этого сам дух адорновского духа; становилось понятно, что выступает – наверное, единственный – в буквальном смысле конгениальный лауреат. И дело не в том, что Деррида был как-то особенно хорошо знаком с систематической работой Адорно: просто в ходе своего close reading он натолкнулся у Адорно на своего рода идейную жилу, удивительным образом очень близкую к мышлению самого Деррида. Мы с Уте, между прочим, оставались с ним на телефонной связи в том числе и в последний год его жизни – практически до последних дней.
Как Вы полагаете, чем в первую очередь обусловливалось обоюдное коллегиальное восприятие внутри этого интернационализированного профессионально-философского дискурса? В интерпретации классиков, как кажется, все вы не слишком сходились…
Не сходились, это верно – особенно если говорить о моем подходе. Кант, правда, оставался общей точкой схождения, но только не в том, что касается герменевтического разъяснения спорных интерпретаций; от философии Канта отталкивались, пожалуй, при построении разного рода теорий морали и теорий права – или, как в случае с Деррида, при сведении различных теоретических подходов воедино. С Гегелем, по-моему, все было иначе, хотя, стоит добавить, сам я не участвовал в дискуссиях об истолковании его текстов. Хенрих, с другой стороны, вел семинары и лекции по Гегелю сначала в Колумбийском университете, а потом – в Гарварде, причем участие там принимал в том числе и Хилари Патнэм. Имел место и обратный процесс: когда прагматический подход начал утверждаться повсеместно, в Федеративной Республике большим влиянием стали пользоваться новые интерпретации Гегеля, предложенные у Роберта Пиппина и Терри Пинкарда. Я достаточно давно знаком с обоими, однако свою точку зрения на их подход изложил лишь недавно, в своей последней книге [30]. Пинкард преподавал в Северо-Западном университете в те же годы, что и я, а на одном семестре он даже посещал мой семинар; так мы сблизились и начали общаться семьями. Вместе с Пинкардом мы побывали и в Вашингтоне, и, на летних каникулах, в Южной Франции. Электронными письмами мы иногда обмениваемся до сих пор.
Раз уж мы заговорили о международных контактах с гегельянцами, то, конечно, я обязательно должен рассказать о своей дружбе с Чарльзом Тейлором. Еще в начале семидесятых Чак пригласил меня в Монреаль; я выехал из Нью-Йорка, и это была моя первая и единственная междугородняя поездка на автобусе типа «Greyhound». С семьей Тейлор у нас завязались очень тесные взаимоотношения, которые активно продолжались вплоть до недавних пор, а с самим Тейлором у меня было немало оживленных дискуссий. Правда, обсуждали мы в основном темы систематического порядка, а собственно о Гегеле разговаривать не приходилось. К гегельянству мы подходили по-разному, но сближал нас, конечно, общий образовательный фон: европейский, а не американский. Тейлор учился в Париже и Оксфорде. Первая общая тема, на которой мы с ним сошлись, – это была логика общественных наук; здесь мы по-прежнему ссылались на свои книги конца шестидесятых годов. Взгляды Чака на теорию познания, сложившиеся в том числе под влиянием Мерло-Понти, в поздние годы всегда казались мне – если можно так небрежно высказаться – симпатичными. В семидесятые годы мы приглашали друг друга в свои университеты: я его – в Штарнберг, а он меня – в Оксфорд, где Чак преподавал с 1976 по 1982 год. Поездка у меня вышла довольно знаменательной, и не только из‑за устрашающе торжественного приема за неожиданно пышным столом, но в первую очередь благодаря тому, как на второй день моего пребывания в Оксфорде Чак организовал нам ланч с двумя тогдашними философскими звездами мирового значения: Ричардом Хейром и Питером Стросоном. Это был даже не просто ланч, а скорее деловой обед, на котором мне предстояло обсудить с Рональдом Дворкином (мы еще не были с ним знакомы на тот момент) работу Ролза «Two Concepts of Rules», уже очень известную, но мною, увы, еще не читанную [31]. За день до встречи, благодаря одному доброжелательному коллеге, мне все-таки удалось достать этот текст. Судя по всему, я так волновался, что теперь даже не помню, как в итоге прошла сама встреча; надеюсь, что без особых эксцессов. Но с Чаком в итоге мы общались сравнительно тесно, причем на протяжении десятилетий: он, скажем так, – католический неоаристотелианец, я – кантианский прагматист. Встречались мы по большей части в США и неизменно обсуждали частные вопросы этики и философии языка. В последний раз я видел Чака в день