В 1913 году Эйнштейн и Гроссман опубликовали некоторые свои результаты. Они понимали, что это незаконченная работа – они называли ее черновиком. И дело не в том, что статья была неполной, важнее, что она, откровенно говоря, была неправильной. Теория Эйнштейна – Гроссмана не была “полностью инвариантной”: полученные уравнения теоретически могли меняться в зависимости от того, как движется наблюдатель, – и это было ее главным недостатком. Изначально Эйнштейн хотел построить теорию, в рамках которой физические законы неизменны для всех: они не зависят от того, покоится наблюдатель или движется с ускорением, или от того, что является причиной ускорения. Кроме того, их теория не могла объяснить странную орбиту Меркурия.
С сороковых годов XIX века физики знали, что орбита Меркурия необычна. По определению перигелий планеты – это ближайшая к Солнцу точка ее орбиты. Со временем параметры орбит медленно меняются – и перигелий смещается. Перигелий Меркурия смещается чуть быстрее, чем того требуют законы Ньютона. Если быть точным, различие составляет 43 угловые секунды за каждые сто лет. Это крошечная величина, но все же ее необходимо учитывать. Сначала предполагали, что на Меркурий оказывает влияние какая‐то невидимая планета, наподобие того как Нептун влияет на орбиту Урана. Эту гипотетическую планету назвали Вулкан. Но, конечно, обнаружить Вулкан не удалось: такой планеты не существует.
Эйнштейн знал, что если в его уравнениях нет ошибки, то из них должно получаться правильное значение для смещения перигелия Меркурия. Эйнштейну очень хотелось убедиться, что все правильно, и он даже заручился согласием навестившего его летом Микеле Бессо помочь ему с вычислениями. К сожалению, полученное смещение было очень далеко от истинного значения. Однако Эйнштейн все еще был уверен, хотя и бездоказательно, что прав. Но одной уверенности мало: чего‐то явно не хватало.
“Природа показывает нам только хвост льва, – писал Эйнштейн другу. – Но я не сомневаюсь, что лев существует, даже если из‐за его колоссальных размеров мы не можем сразу увидеть всего льва целиком. Мы видим лишь то, что видела бы вошь, сидящая на его спине” [171].
33
Эльза Левенталь знала Альберта всю свою жизнь. Их матери были сестрами, а отцы – двоюродными братьями. Следовательно, она была и двоюродной, и троюродной сестрой Эйнштейна одновременно. Они говорили на одном языке, знали одни и те же места, им было известно множество семейных историй, у них были общие детские воспоминания. Они вместе попали на свой первый концерт мюнхенской оперы. Как и ее двоюродный брат, Эльза, став взрослой, уехала от родителей и вышла замуж за торговца текстилем. В этом браке у нее родились две дочери. Муж Эльзы растратил их состояние, и через двенадцать лет, в 1908 году, они развелись. Эльза вернулась к родителям.
Она стала заметной фигурой в берлинском светском обществе. Иногда Эльза устраивала драматические поэтические вечера в театре. Это была целеустремленная, волевая женщина, настойчиво взбиравшаяся вверх по социальной лестнице. Хотя Эльза была близорука, носить очки она отказывалась, и на одном из обедов стала есть стоявшие на столе цветы, которые приняла за салат.
В апреле 1912 года Эйнштейн приехал в Берлин, чтобы повидаться с друзьями и коллегами. Он также нанес обязательный визит своим тете и дяде, где и возобновилось их знакомство с Эльзой.
После возвращения Эйнштейна в Прагу она втайне от всех отправила ему письмо, на которое он ответил с замиранием сердца: “Никакими словами не передать, как я полюбил тебя за эти несколько дней… Я на седьмом небе от счастья, когда вспоминаю нашу поездку на Ванзее. Чего бы я только не отдал, чтобы повторить ее!” [172]
Однако прошла неделя, он осознал, насколько неподобающи их новые отношения, и написал об этом Эльзе. А еще через две недели опять послал письмо, пытаясь убедить в этом и самого себя.
Я пишу в такой поздний час, поскольку у меня дурные предчувствия относительно нашего романа. Мне кажется, что, если мы сойдемся ближе, это не принесет ничего хорошего ни нам, ни всем остальным. Поэтому сегодня я пишу тебе в последний раз. Я подчиняюсь неизбежному, и ты должна поступить так же… Без всякой надежды я несу свой крест [173].
Но оказалось, что Эйнштейн не в состоянии окончательно порвать с кузиной. В июле, сразу после возвращения в Цюрих, он сообщил Эльзе свой новый адрес.
В июле 1913 года Эйнштейн получил очень заманчивое предложение: стать одновременно профессором Берлинского университета, директором нового физического института и членом Прусской академии наук. Он будет самым молодым ее членом за всю историю академии. И, хотя речь идет о больших деньгах, читать лекции ему не придется. Милева, сказал он Эльзе, относится к переезду в Берлин со смешанными чувствами: “Она боится родственников, вероятно, тебя в первую очередь (надеюсь, что именно так!). Но мы с тобой можем быть очень счастливы вместе, не причиняя ей боль. Ты не можешь отобрать у нее то, чем она не обладает” [174].
Эйнштейн и Милева отдалились друг от друга. “Я воспринимаю жену как служащего, которого не могу уволить” [175], – писал он. Теперь Эльза стала источником любви, душевной теплоты, помощником в повседневной жизни. “Это позор, что я сел писать тебе опять, хотя получил твое письмо только сегодня, – писал он в октябре 1913 года. – Но я так тоскую по часам, проведенным с тобой спокойно и непринужденно, по приятным разговорам и по чувству уюта, что не могу сопротивляться и пытаюсь заменить все это жалким бумажным суррогатом реальности. К этому надо добавить, что ситуация у меня хуже некуда – ледяное молчание” [176].
Эльза посылала ему продукты и покупала подарки: одним из них стала щетка для волос, или, как называл ее Эйнштейн, “моя щетинистая подружка” [177]. Чтобы задобрить Эльзу, он посылал ей шутливые отчеты о проделанной работе: “Щетка для волос используется регулярно, остальная санитарная обработка – тоже относительно регулярно. В остальном поведение так себе, тру-ля-ля. Зубная щетка вышла на пенсию” [178].
Как было бы хорошо, писал он ей, если бы они могли жить без роскоши в маленьком богемном доме. Это было мечтой Эйнштейна еще со студенческих времен, и Милева разделяла ее. Но Эльза хотела совсем другого, и чистоплотность по‐прежнему была одним из камней преткновения.
Но, если я должен все время прихорашиваться, я перестану