– Скорбит волк, что овечку зарезал, – мрачно заметил Борис.
– Спрашивает: «Когда думаете хоронить?» Послезавтра, в среду, говорю. «А почему так поздно?» А потому, гозо-рю, что так заведено: на третий день хоронить, не раньше. Нет, говорит, надо устроить похороны завтра утром. В чем будет задержка, мы вам поможем. Говорю: я уж сродственникам дала знать, что в среду. Да и ничего у меня не готово к эавтрему. Ведь только сегодня тело выдали! Выискиваю одну причину, другую, а он на все отвечает: «Мы вам поможем, можете не беспокоиться». Л у меня одно на уме: сорвутся проводы, если завтра, то никто не успеет ни подойти, ни подъехать. Он тогда и говорит: «Мне передали, что сын ваш в тюрьме сидит. Не желаете ли, чтобы он отдал отцу последний христианский долг – простился с ним?» Очень даже желаю, говорю, если будет на то ваша милость. И не сдержалась, заплакала. Он говорит: «Не плачьте. Это можно устроить. Все в нашей власти. Сына вашего отпустим сегодня же проститься, но при одном непременном условии: хоронить завтра, и не днем, а утром. А если из-за гроба задержка, доставим сегодня же, дайте только мерку».
Марфа Калинична прервала рассказ-. Опустив голову, теребила край старенькой темной кофты.
– И вы согласились? – упавшим голосом спросил Борис.
– Как он сказал это, думки разные у меня пошли. И справить-то похороны хочется как следует, и Сашу-то жалко. Ведь отца-то он уж никогда больше не увидит. Подумала, подумала и… Уж не осудите меня, Боренька, сердце матери перебороло.
– И что еще говорил вице-губернатор?
– Я встала, он проводил меня до дверей…
– До дверей даже? Вот как…
– До дверей. Тут и говорит: «Доктор осматривал тело вашего мужа. Вынес такое заключение: смерть последовала не от шашки или нагайки, а, скорее всего, от камня, брошенного с высоты. Кто-то из рабочих, видно, метил в казака, а попал в вашего мужа. Передавайте всем, чтобы не волновались и не злобились на казаков. Они непричастны к убийству». Как он это сказал, меня передернуло, страх перед ним куда-то ушел, грудь только почему-то сдавило. Говорю, народ знает, и видели люди, от чьей руки пал мой муж.
Борис слушал Марфу Калиничну, и самые противоречивые чувства теснились в груди. Осуждать мать не приходилось. Саша должен проститься с отцом. Но как все-таки с похоронами? Неужели тайно, без народа, как самоубийцу или преступника, похоронят Ивана Андреевича? И никто перед могилой его не укажет на убийц, никто не крикнет с гневом: «Долой проклятое самодержавие!»
– А если сделать так, – раздумчиво начал Борис, – согласие дали – пусть. Саша с отцом простится, и вы его повидаете. А хоронить будете, как назначено, – в среду!
– Думала, и Варя так же советует. Но ведь завтра утром они явятся, полиция, насильно могут утащить. Вы, скажут, обещали…
– Придут – уйдут. Гроба-то нет еще.
– Они хотели сами кого-то послать к гробовщику, чтобы поторопить.
– Это не страшно. Гробовщика мы на свою сторону перетянем. Не бойтесь их, Марфа Калинична.
– Я то же говорю, – сказала Варя Морошкина, – придут – вытолкайте вон, и дело с концом.
– Не знаю как. Ум за разум заходит.
– А ты, мама, не думай, – вскричал Яша. – Что они могут сделать? Мама, не хорони завтра. Пусть тятя побудет дома.
С улицы донесся лошадиный топот, простучали колеса. Борис выбежал из избы. Остальные вскочили с мест. Вошли два жандарма в длинных до пят шинелях, следом – Александр в сопровождении конвойных. Марфа Калинична протянула к нему руки, не смея приблизиться.
– Посторонние есть? – Жандарм острым взглядом окинул присутствующих.
– Это мои дочери, – поспешно сообщила Марфа Калинична, – а это младший сын.
– Отойдите в сторону! – приказал жандарм и бросил Александру: – Проходи!
Прощание с отцом было коротким и натянутым. Присутствие жандармов сковало всех. Александр постоял у тела, склонил голову.
– Эх, батя, – тихо проговорил он, – жить бы тебе да жить. Георгиевским крестом гордился. Кто тебя наградил, тот тебя и убил.
Александр приложился к руке отца и порывисто обнял мать, с приглушенным рыданием бросившуюся к нему на шею.
– Не доверяйтесь Ягушеву, – прошептал он, отрывая ее от себя.
Застучали опять винтовки в дверях, двор наполнился топотом, и глухая тюремная повозка тронулась с места.
12. СТРАННОЕ ШЕСТВИЕ
В эту же ночь Борис отправился к гробовщику, жившему на подходе к лесу. Гробовщик, худой, хромоногий мужик, когда-то работавший в листопрокатном цехе и там изувечивший ногу, с полуслова понял, что от него требуется. Он раздумчиво проговорил:
– Трудно, мил друг, оттягивать до послезавтра, ох, трудно! Вчера два раза оттуда прибегали. «Готово?» Нет, говорю, не готово: приколачивать нечем, вот за гвоздями в город сбегаю. Немного погодя другой коршун налетел. Этот револьвером начал размахивать. Расходился, таку беду. «Если ты, сукин сын, к утру не изготовишь, я тебя в тюрьму упрячу!» Думаю: к чему это они меня торопят? Ну, теперь понятно: на хитрость идут. Ладно. Я удружу. Утречком угоню парня своего к тетке, он у меня на всяко дело мастер, а на себя хворь напущу: не могу, расслаб. Что с меня возьмешь? Сами, значит, ни за что, ни про что сгубили мужика, так еще и телу его, бездыханному, не дают покою.
Борис ушел, успокоенный. Варя Морошкина разбудила его на рассвете.
Ровно в шесть часов к Жигулевым, оказывается, явился квартальный надзиратель. Увидев с первого взгляда, что с похоронами ничего не готово, он закричал на Марфу Калиничну:
– Вице-губернатор сегодня приказал хоронить. А ты что? Со смутьянами заодно? Где гроб? Где, я спрашиваю, гроб? Марфа Калинична стояла, не шевелясь. Подождав, когда он стихнет, сказала:
– Вы в чужом доме не распоряжайтесь, господин квартальный, не кричите. Здесь нельзя кричать. Уходите отсюда или…
– Что «или»?
– Уходите или… или… – повторила она, вся побледнев, и, ухватившись за угол печи, стала медленно оседать вниз. Квартальный ушел.
– Что-то надо предпринимать, Борис, – сказала Варя, закончив невеселые известия. – Силой отберут тело, силой, ей-богу.
Опасения Морошкиной показались Борису основательными. Чтобы угодить вице-губернатору,