Оставался последний элемент. Сердце всей конструкции. Яблоко. Золото не годилось — слишком просто, слишком плоско. Оно должно было быть настоящим, живым, полным своего, особого огня. Подозвав Вебера, я хрипло попросил:
— Будьте любезны, вон тот ящик в углу. Принесите его сюда.
Он хмыкнул, переглянулся с напарником и притащил пыльную деревянную емкость, набитую холщовыми мешочками с моим «мусором» — неликвидом от Боттома. Высыпав содержимое одного из мешочков на бархатный лоток, я увидел тусклую, невзрачную россыпь уральских гранатов. Я запустил в них пальцы, перебирая, ища, вслушиваясь. Большинство камней были глухими, мертвыми, но я искал один-единственный. С внутренним огнем.
Наконец пальцы нащупали крошечный, с ноготь мизинца, кристалл неправильной формы. Демантоид. Камень, чья игра света, его дисперсия, превосходила даже алмаз. Здесь его почти не знали, считая разновидностью хризолита. Глупцы.
— Вот оно, — прошептал я.
Закрепив его на китте, я поднес камень к шлифовальному кругу. Наблюдатели снова подались вперед. В моих руках уродливый зеленый камушек начал обретать форму. Из него я выточил крошечное, идеальное яблоко, сохранив его природную, чуть шероховатую текстуру. Когда работа была закончена, я поднес его к свече.
Камень взорвался сотнями зеленых, золотых и красных искр. Он жил, дышал, переливался живым огнем. Яблоко Раздора, причина гибели Трои, не могло быть просто куском золота. Оно должно было быть именно таким — соблазнительным, опасным, обещающим и восторг, и погибель.
— Господи… — выдохнул Штольц. — Да это же… это дороже всего сардоникса.
Я усмехнулся. Теперь основание. Золотую пластину в форме равностороннего треугольника я не стал покрывать гравировкой. В самом ее центре появилось крошечное, идеально круглое отверстие, а под ним — сложнейший микромеханизм: тончайшая золотая игла, почти невидимая глазу, способная подниматься и опускаться. На эту иглу я и насадил свое яблоко. Не приклеил, а установил на острие, как планету на своей оси, готовую вращаться от малейшего дуновения. Оно стало не фундаментом, а сердцем, бьющимся в самом центре будущей конструкции. И этот же микромеханизм регулировал «выбор». Нажатием на яблоко, вернее его наклон в сторону одной из граней, меняло величину поворота этой грани и запускало сам механизм «сборки».
Время близилось к концу. Наблюдатели зашевелились. Штольц посмотрел на часы. В их глазах застыл вопрос: что дальше? Они видели три камеи, три полированных осколка и золотое основание с яблоком, вращающимся на игле, которое в свою очередь было странным для них механическим устройством.
Делать оправу с нуля? Глупости. Я собирался строить машину из готовых блоков. Открыв потайной ящик верстака, я заглянул на свое кладбище неудач. В бархатных гнездах лежали забракованные детали от перстня для Элен: крошечные шестеренки с сорванным зубцом, рычажки с неверным углом, оси, давшие микроскопическое биение. То, что было браком для одного шедевра, станет спасением для другого. Творчество, создающее все из хаоса, осталось позади. Настало время ювелира, оптимизирующего процесс.
Работа закипела с лихорадочной, почти безумной скоростью. Полет фантазии сменился расчетами. Мои руки, будто обретя собственную память, летали над верстаком. Испорченная шестеренка, сточенная надфилем, превращалась в эксцентрик. Рычажок, не подошедший для перстня, подгонялся под новый паз. Наблюдатели видели, как я, подобно безумному часовщику, даю вторую жизнь груде металлолома. Замысла они не понимали, зато видели скорость и точность, граничащие с чудом. Времени на создание некоторых деталей с нуля не было, так что пришлось без колебаний вскрыть свои карманные часы — все равно я ими не пользовался — и позаимствовать оттуда часть механизма.
Самым сложным были шарниры: три пары микроскопических петель, которые должны были позволить граням пирамиды откидываться, одновременно поворачиваться. Я сверлил отверстия, куда не пролезла бы и швейная игла, вставляя в них оси толщиной с паутину. Дрожь в руке вернулась, однако теперь я ее не боялся — я работал с ней, подчиняя ее ритму дыхания. Вдох. Задержка. И крошечное движение.
Когда скелет механизма был готов, на золотом основании, вокруг иглы с яблоком, выросла сложная, ажурная конструкция из рычагов и пружин. Оставался замок. Взяв кусочек с тремя цветами, я прикрепил к ее вершине белой части камеи — крошечный, хитроумно замаскированный штифт, утопил в толще камня. Этот штифт стал частью пружинного механизма, спрятанного в золотой рамке. Вершина грани превратилась в кнопку — невидимую и неощутимую. Нажать на нее мог только тот, кто знает, где нажимать.
— Сборка, — объявил я в тишину.
Наблюдатели подались вперед. Это был момент истины. Пинцетами я работал, как хирург на открытом сердце. Сначала — основание с его сложной начинкой. Затем, один за другим, установил три поворотных шарнира. Каждый щелчок, с которым деталь вставала на свое место, отдавался у меня в груди.
Настала очередь камей. Сначала я взял белую пластину со скрытой кнопкой и осторожно вставил ее в рамку. За ней последовали оранжевая и коричневая. Три мира, три судьбы становились частью единого механизма. Проверив ход — каждая грань двигалась плавно, без малейшего люфта, — я хрипло бросил в тишину:
— А теперь, господа, фокус.
На глазах у затаивших дыхание наблюдателей я медленно, одним движением начал складывать конструкцию. Грань за гранью. С тихим, бархатным щелчком первая рамка встала на место. Затем вторая. Третья. Механизм сработал безупречно, пряча шарниры и швы в толще золота. Триптих превратился в пирамиду.
Она стояла на верстаке. Трехгранная пирамида на золотом основании. Я намеренно собрал ее так, чтобы одна из граней — белая, с панорамой Петербурга — осталась видна. Две другие были повернуты наружу своими полированными, зеркальными сторонами, отражая дрожащее пламя свечи, мое усталое лицо и любопытные физиономии надзирателей.
Они молчали. Штольц снял очки и протер их, будто не веря своим глазам. Он видел, как я создавал три шедевра, но теперь перед ним был странный, асимметричный объект: одна камея и два цветных зеркала. Вебер недоуменно переводил взгляд с пирамиды на меня, пытаясь понять, где обман. На его лице читалась смесь восхищения и глубочайшего разочарования. Он ждал чуда, а получил странную, незаконченную конструкцию.
Я усмехнулся. Главное представление было еще впереди.
Время вышло.
Когда я, шатась от усталости, вошел в зал Ремесленной Управы, он был забит до отказа. Весь цвет петербургского ремесла, от седых патриархов до юнцов-подмастерьев, был здесь. Однако сквозь толпу мой взгляд выхватил небольшую группу в тени у стены. Элен, с непроницаемым лицом, как фарфоровая маска, хотя ее напряжение передавалось мне даже на расстоянии. Рядом — Илья, сжимавший кулаки. И даже Воронцов. Хмурый, в простом сюртуке, он стоял, прислонившись к колонне.
Шкатулку водрузили на центральный стол. После короткого совещания Дюваля