— Единорога, может, и выдержат, — он остановился и ткнул пальцем в сторону глухой стены, выходившей в узкий, заросший бурьяном переулок. — А вот десяток молодцов с лестницами — едва ли. Я сегодня обошел вашу стройку по кругу. У вас тут проходной двор.
Мое самолюбие, уязвленное его тоном, взбунтовалось.
— Я поставлю по периметру ограду, граф. Высокую, с коваными пиками. И два караульных будут обходить ее денно и нощно.
— Ограду? — рассмеялся он. — Прекрасная мишень для стрелка с крыши вон того сарая. И отличное прикрытие для тех, кто подползет к вашей стене ночью. Вот здесь, под самой стеной, темень — хоть глаз выколи. Любой тать приставит лестницу, и ваши караульные его заметят, только когда он им на голову спрыгнет. Это у вас не крепость получится, мастер, а красивая, уютная мышеловка.
Он смотрел на поместье, которое было впритык к этому участку. Здание как бы охватывало этот клочок земли.
Его слова сочились презрением — высокомерием боевого офицера, объясняющего штатскому сопляку азбуку войны. И это бесило. Я ведь понимал, что не дока в этих вещах, но думал, что моя «насмотренность» будущего поможет. Граф с той же кривой усмешкой разглядывал меня. А потом просто сказал:
— Пойдемте. Я вам кое-что покажу.
Он повел меня за собой, за пределы стройки — в грязный, заваленный мусором переулок.
Я следовал за ним, с трудом переставляя ноги по вязкой, чавкающей под сапогами грязи. Переулок вонял гниющими отбросами и мочой. Солнце сюда почти не заглядывало, и от влажных кирпичных стен тянуло холодком. Граф, однако, шел уверенно, не обращая внимания на грязь — его начищенные ботфорты безжалостно топили в жиже обрывки каких-то вещей и прошлогоднюю листву. Он остановился как раз напротив глухой стены моего будущего хранилища.
— Вот, мастер, извольте любоваться, — он обвел рукой убогое пространство. — Идеальное место.
Слева — полуразвалившийся сарай с просевшей крышей, справа — глухая, испещренная зелеными потеками плесени стена соседнего доходного дома. Прямо перед нами — моя будущая стена, гладкая и ровная, без единого окна.
— Что вы хотите этим сказать, граф?
— А то, — он чеканил слова, как для неразумного дитяти, — что вы создали для своих врагов идеальные условия. Ночью здесь темень кромешная. Ваши караульные будут ходить по ту сторону, по освещенному двору. А здесь, в этой тени, может схорониться целый полк. Они подставят лестницу, — он ткнул пальцем вверх, — и через минуту будут на вашей крыше. А с крыши до окон второго этажа — рукой подать. Особенно вон до того, углового. Там ваш будущий кабинет?
Он был прав. Да что б его, он был прав. Я умудрился проглядеть тактическую ошибку, очевидную любому, — создал идеальную «мертвую зону», слепое пятно, прямо под стенами собственной цитадели. Самолюбие взвыло. Признать промах перед этим напыщенным аристократом было не самым приятным занятием.
— Я… я прикажу поставить здесь фонари, — пробормотал я, сам не веря в это. — Два, три фонаря. Будет светло, как днем.
Он посмотрел на меня с явной насмешкой.
— И сколько проживут ваши фонари? Десять секунд? Пока первый же камень, брошенный из-за угла, не разобьет в них стекло? Мастер, вы мыслите как лавочник, а не как комендант крепости. Свет должен быть там, где его нельзя достать.
Он перешел дорогу и прикоснулся к моей стене. Я поплелся следом. Граф провел рукой в перчатке по свежей кирпичной кладке, пачкая ее в растворе.
— Вам не закладывать нужно окна, а наоборот, прорубать. Вот здесь, — он ткнул пальцем в стену на уровне человеческого роста, — и вот здесь. Две узкие бойницы, как в крепостной стене. Не для стрельбы, упаси Боже. Для света.
Я смотрел на него, не понимая.
— Какой свет может быть из бойницы в глухом, темном переулке?
— Внутренний, — бросил он. — Внутри, за стеной, в коридоре вашего подземелья, вы поставите два мощных фонаря. Их свет будет бить сквозь эти бойницы узкими лучами и прорезать темноту переулка до самой стены напротив. Любой, кто попытается пересечь этот луч, станет виден вашему караульному на крыше, как муха на белой скатерти.
Я слушал и его слова вызывали во мне бурю: жгучий стыд схлестнулся с неохотным восхищением. А ведь его решение было безупречным. Он мыслил жизнями, видел поле боя. И тут же, отталкиваясь от его идеи, мой мозг подбросил доработку. Фонарь… А если поставить за пламенем вогнутое полированное зеркало? Рефлектор! Тогда луч будет не просто светить, а бить узко, далеко, как из прожектора.
— А ограду вашу, — продолжал он, входя в раж, — нужно ставить не вплотную к дому, а по внешней границе переулка. И не глухую, а решетчатую, чтобы ваши часовые видели все, что происходит на подступах. А на пики можно и колокольчики повесить да такие, чтобы от ветра не звонили. Древний верный способ.
Он замолчал, вытирая перчатку платком. Ни злорадства, ни самолюбования — он просто решал военную задачу, в которой был профессионалом, а я, со всеми своими познаниями, оказался дилетантом.
— Это… любопытная мысль, граф, — произнес я, задумчиво. — Весьма любопытная. Я обдумаю ее. Спасибо.
Он коротко кивнул, будто я сообщил ему, что на улице идет дождь.
Обратно на стройку мы шли молча, но сама тишина между нами изменилась. Исчезли враждебность и напряжение, однако и дружелюбием здесь не пахло. Это было молчание двух профессионалов, только что оценивших силу друг друга. Граф понял, что я способен признавать ошибки, пусть и скрипя зубами. Я же разглядел в нем умного, опытного и эффективного офицера. Человека, который в своей области был гением — точно так же, как и я в своей — как бы нескромно это ни звучало.
Когда мы вышли из переулка на залитую солнцем строительную площадку, он остановился.
— И еще одно, мастер, — в его голосе впервые не было насмешки. — Никогда не стройте прямых и длинных коридоров в своих подземельях. Делайте повороты через каждые десять саженей. На случай, если враг все же прорвется внутрь. Чтобы картечью всю оборону одним выстрелом не снесли.
С этими словами он развернулся и, не оглядываясь, пошел к воротам, откуда лучше всего был обзор на то, что происходит на участке.
На следующее утро во дворе меня уже поджидал граф Толстой, и был он не один. Рядом с ним, как скала, возвышался исполин — двухметровый бугай с лицом, начисто лишенным всякого выражения. В простой русской рубахе, со скрещенными на могучей груди ручищами, похожими на две кувалды, он выглядел несокрушимым —