Сергей Николаевич.
Он был как будто в частной жизни юристом.
В нашем спектакле «Взятие Бастилии» играл рыжего аристократа, язвительно реагирующего на пламенные речи Камиля Демулена.
И ни в какие сделки с инженерами вступать не соглашался.
Второго помню только по фамилии, бледному цвету лица, бесцветно-серым усам, слегка вьющимся волосам и благородству осанки.
Звали его Лисянский.
И участвовал он во всем за милую душу.
Интересен, конечно, первый случай.
Сама «операция» требует большой сноровки. Прекрасной согласованности действий. Умелости рук. Памяти.
Среди сотен подлинных участников работ просеяно «мертвых душ» процентов на двадцать (почему именно на двадцать, станет ясным ниже).
Точную сумму, «заработанную» мертвыми душами, знает кассир.
Задача табельщика и кассира – по ходу выплаты, в обстановке горячки, которая неизбежно создается, когда деньги переходят из рук в руки, – сводится к тому, чтобы провести параллельно «вторую выплату».
Другими словами:
Табельщику – успеть «наставить птичек» между реальными фамилиями и против всех фиктивных; кассиру – вначале выплаты проверенной суммы «вынуть» нужную дополнительную;
от табельщика и техника (держащего вторую ведомость и тоже участвующего в игре) требуется великолепная память на размещение душ «мертвых» среди душ живых; от кассира – ловкость рук ярмарочного фокусника.
Кассир Козелло, отец двух очаровательных девочек, делал это блестяще.
Позже он умер от тифа.
Чтобы не сбиться, табельщик Дмитриев погружал вовнутрь реального списка – список фамилий своих бывших школьных товарищей!
Очевидно, что при такой технике концы с концами неминуемо сходятся.
Остается ли какая-либо возможность накрыть это дело?
Конечно, остается.
Помощь со стороны графа де Рошфора. Это не тот Рошфор, который издавал бесподобный «Фонарь» – памфлетный журнал против Наполеона III. Двадцать первых номеров этого прелестного издания я в один из первых дней пребывания в Париже разыскал в подвале у кого-то из букинистов. Помимо блеска самих памфлетов с непревзойденной игрой слов в первой строчке первого номера, очаровательны пути контрабанды, которыми Рошфор переправлял свое нелегальное издание из Бельгии в Париж.
Nec plus ultra [53] в этом смысле была отправка номеров очередного журнала из Бельгии, где он печатался одно время (он очень маленького формата), внутри гипсовых бюстов, изображавших самого императора [54].
Однако не этого Рошфора я здесь имею в виду. А графа – автора небезызвестного «Урочного положения».
Согласно сему положению назначались (и, кажется, до сих пор назначаются) нормы выработки.
Достаточно проверить на месте количество произведенных земляных работ, в нашем случае – погонную длину вырытых окопов, чтобы установить, какое действительное количество человек работало.
А между тем на вверенных моему начальству участках можно было промерять окопы любым аршином – от приблизительного трехшажного измерения со счетом раз-ай-ай, два-ай-ай до точного рулеточного – и количество выполненной работы всегда и неизменно совпадало бы с количеством значившейся на бумаге «рабочей силы».
Недостачи двадцати процентов погонных саженей окопов, равной количеству «припека» в ведомости, нельзя было бы обнаружить нигде.
Где же ключ к этой «второй линии» обороны безнаказанности злоупотреблений?
«Недобор» в исполненной работе был бы слишком явным и опасным доказательством.
И тут-то раскрывается «тайна» тех именно двадцати процентов, о которых я дважды упоминал по «ходу действия».
Дело в том, что в связи с военной обстановкой нормы «Урочного положения» графа де Рошфора были приказом свыше снижены на двадцать процентов.
И это снижение просто не проводилось в жизнь!
В отчетности выработка представлялась с законным снижением.
На деле применялись прежние нормы!
А «разница» и составляла основу благополучия.
Такова была «техника» при контролере, не участвовавшем в игре.
При контролере-участнике все облегчалось, и игра становилась… «детскими игрушками».
Добавочные «птички» выставлялись вечером после выплаты, за чаем.
А все необходимое «актировалось» вслепую за соответствующую мзду.
Неподатливых контролеров «воспитывали», точнее, «наказывали».
Сергея Николаевича, продрогшего и промокшего, десятки километров протрясшегося по проселкам на подводах, немедленно засаживали за выплаты.
Ни чаю, ни сахару, ни ужина, ни ночлега ему не выдавалось.
Постели ему никто не предлагал.
И он, мокрый, голодный, пахнущий псиной, спал на столах в конторе, прикрываясь шинелью, с одной чистой совестью в качестве подушки под головой!
Человек с зонтиком
Ночь в Минске
Помню ночь в Минске. Второй год – фронт.
Политуправление Западного фронта.
Художник передвижных фронтовых трупп, всклокоченный, катается по постели. Художнику надо предпринять самое неприятное в жизни – надо принимать кардинальное решение, чем быть и как быть. Я знаю, как художнику трудно. Но художник этот – я.
Бессонная ночь.
Я лихорадочно катаюсь по постели.
Рядом на столе бумага.
Разработка эпизода «Убийство Владимира Старицкого» для фильма «Иван Грозный»
Решение Совета народных комиссаров. Студенты могут вернуться.
Получена днем.
Вызов в институт в Петроград.
И в этот же день полученное от начальства разрешение ехать в… Москву.
Я заслужил (роспись вагонов, походная складная сцена).
Там институт.
Здесь… отделение восточных языков. Одна тысяча японских слов. Сто иероглифов.
Институт?
Стабильный быт?
Немного жаль сил, положенных на институт. Сдана вся высшая математика. Вплоть до интегрированных дифференциальных уравнений. (Как благодарен я математике за дисциплину!)
Но мне так хочется видеть со временем японский театр.
Я готов еще зубрить и зубрить слова. И эти удивительные фразы другого мышления.
До этого хочу увидеть – театры московские.
Поломан путь, заботливо предначертанный отеческой рукой.
К утру решение готово.
Хомут порван.
Жребий брошен.
Брошен институт.
Называйте мистикой.
Но я порываю с прошлым, когда отец недостижимо далеко умирает от разрыва сердца.
О совпадении дат я узнаю одновременно с известием о смерти два года спустя.
К окончанию гражданской войны, раскидавшей нас интервентами и разрухой в разные концы Российской империи.
На костях
То, что перед нами, похоже на мертвые города Райдера Хаггарда.
А то, что валяется на подступах к их стенам, еще не воспето ни одной былиной.
Сюда три года не ступала человеческая нога.
Немцы ушли. Население не вернулось. Фольварки сгорели или начисто снесены артиллерией.
Нам поручено взорвать позиции немцев, ныне покинутые, о которые разбилось наступление Керенского в июле семнадцатого года.
Ждут возможного нового нашествия поляков. Надо разрушить.
Внезапно они перед нами – эти странные сооружения!
Они то кажутся пустынным и мертвым Брюгге, от которого бежало на километры море, убив жизнь богатого приморского города, мертвым Брюгге, по пояс зарывшимся в землю и втянувшим в себя торчавшие из него трубы.
То, наоборот, они кажутся подземным мертвым городом Хара-Хото, открытым русским путешественником Козловым, но мертвым Хара-Хото, по пояс высунувшимся из тибетского подземелья и выпустившим на волю бег