<Монахи и бес>
И здесь остается только добавить, что с Фрейдом я так и не встретился, хотя Стефан Цвейг мне и устроил почти немыслимую встречу с этим трагическим Вотаном сумерек буржуазной психологии, с этим Прометеем, сумевшим собственную трагедию и травму расчленить на звенья сковывающих его цепей, без того чтобы быть способным ослабить их тяжесть – не говоря уж о том, чтобы, наподобие Худини, выскользнуть из них, или расковать их, или просто порвать. Проклятие познания, неспособного одолеть действие, лежит на всем психоанализе. Все за анализом. Удачным, иногда точным, порой блестящим и так часто разбивающимся на этапе необходимости «пережить», дабы избавиться.
Вспоминается другой старик – еще более шарлатанской науки. Граф Хэммонд, под псевдонимом Чеиро выпустивший не одну книгу о чтении линий руки. Его я знавал в Голливуде. Рядом маячат странные очертания рыжеволосой каунтесс [8] Хэммонд, слова, написанные еще Оскаром Уайльдом в его альбом… и странная бледная близорукая фигурка в черном, болезненно морщаяся, когда нас знакомят и он узнает, что я еду в Мексику. Огненно-рыжая каунтесс, наклонившись ко мне, объясняет: блеклый человечек – она не понижает голоса, – человечек глуховат, и вместе с тем он один из последних потомков Максимилиана и Карлотты. У меня нет под руками «Готского альманаха», чтобы установить, где и когда отмирают последние ростки этой ветки Габсбургского дома, справедливо и неумолимо подрезанные беспощадной мачетой Бенито Хуареса на чуждой им мексиканской земле, куда они вступали императором и императрицей. Мне кажется, что брак их был несчастлив и бездетен (кажется, этого придерживается и фильм Дитерле), и странный человечек, может быть, не более как один из стаи самозваных потомков кровожадных особ – графов и маркизов, князей и виконтов, которыми кишит кино-Калифорния.
Сказывается же он глухим.
А когда я случайно роняю монету, он вздрагивает и оборачивается, попадаясь, как тривиальнейший симулянт на пошлейшую уловку воинского начальника на призывном пункте!
Но дело не в нем, не в Карлотте и Максимилиане, и даже не в огненных волосах его Хэммонда супруги.
Дело – в правой руке самого каунта.
Еще в Кембридже (или это было в Оксфорде? – такую описку никто не простит!) во время лодочных состязаний он повредил себе руку: правую руку свел паралич. Левая рука считается рукой предрасположений – тайны свершений начертаны на правой.
Правая безнадежно стянута параличом – и, читая тысячи судеб из тысячи рук, каунт Хэммонд безнадежно отрезан от предугадания собственной судьбы…
Это роднит его с Фрейдом, чьи и так небезошибочные воззрения дополнительно скованы изъянами собственных дефектов психики – диспропорцией значения, которое придается эдипову комплексу. Это хорошо известно каждому, кто пролистывался сквозь его учение.
Чем-то это похоже даже на некоторые изъяны в системе Станиславского, так четко проступающие при сличении «Работы актера над собой» с «Моей жизнью в искусстве», столь многое раскрывающих для понимания нерациональных местами акцентов на частностях системы.
Встреча с Фрейдом так и не состоялась, и воспоминанием о хлопотах Стефана Цвейга осталась маленькая книжечка автобиографического очерка, присланная мне великим венцем с его характерным автографом с прописным «Ф» начала фамилии.
И как бы случайно она стоит, прислонившись к большому белому квадрату графологических исследований Чеиро, с размашистым росчерком посвящения каунта Хэммонда на память о нашей встрече…
* * *
А иногда не сам находишь. Иногда «наводят». А почему-то упорно не принимаешь.
Имел два таких случая.
Таков D.H. Lawrence, которым позже (и посейчас) безумно увлекался.
В 1929 году меня усиленно старается приобщить к Лоуренсу Айвор.
В Лондоне. В удивительном узеньком (в три окна) домике на Лестер-сквере, где он жил рядом с домом издательства «Studio».
В 1941 году в «Интернациональной литературе» вижу фото разрушений Лондона от немецких бомб: дом «Studio» стоит, а рядом – груда развалин.
В нижнем этаже был крошечный и pretty expensive [9] ресторан с диваном вдоль стенки и столиками. Так узок, что привычное размещение столиков в нем было невозможно.
Vis-à-vis [10]какой-то Music Hall.
Кажется, в нем видел Карнеру до его выступления в Альберт-Холле в присутствии принца Уэльского (позже отрекшегося от престола).
По-видимому, для меня настолько существовал Джойс и только Джойс в литературе, что никакие иные фамилии had no appeal [11].
Рядом с Джойсом называли Лоуренса по признаку… цензурных запретов на «Улисса» одного и «Любовника леди Чаттерлей» другого.
Все проходило мимо ушей.
«Любовника» купил, ступив на палубу «S. S. Europe» [12] по пути в Америку.
Но никак не для чтения, а ради снобизма.
И не читал его очень долго.
Ни на пароходе. Ни в Штатах. Ни даже сразу в Москве.
Почему потом прочел – сам не знаю.
Но обалдел совершенно.
Затем выписал «Women in love» [13].
Прочитал злостную атаку на Лоуренса вообще в «The doctor at literature» [14], купленном из-за статьи о Джойсе.
И дальше – больше, стал охотиться за каждой книгой распухавшей «лоуренсианы».
Интересовало affinity [15] с моими взглядами на пралогическое.
Особенно блестяще это в этюдах по американской литературе.
На них нападаю тоже окольно.
Меня интересует Рокуэлл Кент.
Я его узнаю (помимо беглых репродукций с его путешествия по Аляске) толком по странной книжечке полукубического формата – черной с золотым заглавием, где его великолепные заставки, концовки и целые иллюстрации.
Все – на тему о китах.
Название книжки «Моби Дик».
«Моби Дик» – очень плохой фильм с участием в роли одноногого капитана Джона Барримора.
Когда-то видел.
Рисунки Кента великолепны.
Они меня интересуют двояко.
В первую очередь – в составе графических образцов для композиции кадра. (Иллюстрации к руководству, которое я планирую очень давно.)
Рядом с «Белыми ночами» Добужинского, «Версалем» Бенуа (для случаев композиции и необъятных горизонтальных партеров я имел дело с этой же проблемой при съемке пирамид и остатков храмов в Сан-Хуан-Тетиуакан), полотнами Дега (первопланная композиция), Караваджо (поразительные ракурсы и размещения фигур не «в поле кадра», то есть в контуре кадра, а в отношении к плоскости кадра) и т. д.
Повторяется история с Бердслеем:
В мире животных
я купил пьесу «какого-то» Джонсона из-за иллюстраций к ним Бердслея.
Пьеса оказалась «Volpone» Бена Джонсона.
Случайно ее прочел и по уши навсегда увлекся великим Беном.
Так и здесь.
Попробовал почитать саму книжку,
познакомился с Мелвилдом и