Писатель – какой бы элитарный ни был – дитя своего ленивого народа. А потому мы и обречены на то, что «Дней Александровых прекрасное начало» как-то неприметно, но неуклонно перетекает в аракчеевщину.
Перетекло.
* * *
Колымская баня. Маленький, щупленький кавказец с татуировкой на животе: «Всю жизнь на тибя работаю утроба». Почему, ну почему, – терзает меня вопрос, – он не поставил запятую перед обращением?
* * *
В «Ждите гостя» последняя и, может быть, единственная, поскольку от Бога, художественная деталь – в выходных данных: «Сдано в набор 14 марта 1984 г. (и набрано к 2 апреля!). Подписано к печати 14 марта 1985 г.». Текст терзали под управлением цензуры замы главного Игорь Скачков и редактор главной редакции (была у меня мечта попасть на это место – не надо было ежедневно ходить на работу) Владимир Золотавкин. Скачков все переживал, что не разглядел во мне злостного антисоветчика. Золотавкин перед смертью пришел в «Московский рабочий» с единственной целью – познакомиться со мной и повиниться в соучастии. Человек каялся! Меня это так тронуло. И трогает до сих пор. Здоровый мужчина, выше меня и шире в плечах извиняется передо мной, не хуже него понимающим его тогдашнее бессилие.
Самое интересное, что на восемь полос (в общей сложности, откусывали по абзацам) купюр не пришлось ни одной подлинно крамольной фразы (хотя Сережа Панасян, мой редактор, и говорил: «Все-то у тебя с подъёбкой»). Вкусы глупой бабы-цензорши из Главлита. Она потом стала завлитом в театре эстрады у Хазанова. В моей книге ей невесть с чего похабщина мерещилась.
* * *
Вчера перед сном курил и слушал соловья. Уже последние песни. Свистал, но не щелкал. Ходили в лес и на четверых нашли 4 подберезовика. Дни холодные, но без дождей. Под ногой хрустит прошлогодняя листва. И сегодня ясное утро, но дрожь пробирает. Печку затопил. И плевать на «реальную действительность» с нашим сумасшедшим президентом, всему миру угрожающим атомной бомбой. Нашел чем хвастаться: сорок ракет, готовых к бою. Бред преследования, которым он заразил 86 % населения. Нет, лучше не думать. Мыслям свойственно воплощаться.
* * *
Основная мысль в обсуждении нашей с Алёной книжки была в том, что она беспечальна: мы не грузим читателя брюзжанием, хотя поводов вокруг – да вся наша жизнь сплошной повод для брюзжания. Ну, во-первых, мы приняли гайдаровские реформы, несмотря на то, что нам открытые ими возможности не дали решительно ничего. А сочинения, задавшие тон всему, были писаны еще в допутинскую эпоху. К путинской сложилось великолепное презренье, в частной жизни подкрепленное домом в деревне.
* * *
Смотришь на все, что творится вокруг, как бы с того света, ни в чем не участвуя. Нет ни сил, ни понимания, куда бы приложить их остатки. Ежедневные заметки не проясняют действительности, вроде бы не похожей на пережитые времена застоя, но духота в общей атмосфере мало чем отличается от брежневской. Больше цинизма: власть не нуждается в демагогии. Лидер «правящей партии» брезгует вступить в нее. Да и вообще, что это за партия без идеологии, без лозунгов, объединенная одной лишь неуемной жадностью и страстным подхалимством. За пределами депутатского корпуса, на свободе у этой партии нет, кажется, ни одного члена.
Простодушный цинизм путинской власти: раз цены на нефть упали, приходится поднимать их на бензин для своих граждан, чтобы господин Сечин не потерпел убытка. Причина простодушия в том, что и сам Путин, и вверенный его власти народ прекрасно понимают, что за ним не заржавеет скомандовать войскам «Пли!», а войска с энтузиазмом жахнут боевыми по толпе. Нынче вам не лихой 1991 год. Реакция на дворе. Во всяком случае, правительство подготовилось к грядущим волнениям укреплением внутренних войск. Мер экономических против кризиса все равно никто не предлагает, а политические у гэбэшников только такие. Они знать не хотят, что толпа, преодолевшая животный страх, становится народом.
* * *
Когда Померанц и Басовская говорили о хаме, забыли сказать, что хама надо ежедневно и ежечасно давить в самом себе. Как бы ни был воспитан человек, хам все время норовит выскочить из него наружу. Достоевский изводил своего хама в персонажах, делясь с ними всеми своими явными и тайными пороками, а Сниткиной все равно доставалось.
Самое страшное в наших биографиях не деяния, а помыслы. На деяния не хватает то трудолюбия, то отваги, то обстоятельства мешают… Помыслам не мешают никакие обстоятельства, кроме грызущей совести. Совесть при этом чрезвычайно памятлива и держит срамные помыслы по многу лет.
И вот приходит Страшный Суд. Но очень может быть, Он разжалует канонизированных и повсеместно почитаемых святых, разоблачив их помыслы. Особенно – девственниц. Помню ужасы одной такой, прочитавшей Веничку Ерофеева. Какие бездны разврата рисовало ее больное воображение!
Геенна огненная – всего лишь совесть. Лютая! Как верно подметил Александр Сергеевич.
* * *
Я цитирую строку Мандельштама с ошибкой и настаиваю на своей ошибке:
«Власть отвратительна, как пальцы брадобрея», не руки, и именно пальцы. Почему Осип Эмильевич написал «руки»? Не пришли «пальцы» в голову? Слишком сильный, физиологический образ, вызывающий реальную тошноту?
* * *
Интересная мысль однажды прозвучала. Кто-то из писателей вступил в Союз, и при первой же встрече с одним из коллег в ЦДЛ услышал вопрос: «Против кого будем дружить?». Люди легко объединяются против. В 90-м году в электричке поддавшие мужики, рабочие с ВДНХ, прицепились ко мне: «Ты только скажи, мы поддержим!». Коммунисты тогда всех так достали, что против них с одинаковым энтузиазмом сплачивались казаки-антисемиты с иудеями в ермолках.
Почему-то свобода выплеснула на улицы толпы ряженых. Особенно выделялись казаки и хасиды.
* * *
Величайшее из рукотворных чудес – письменность. И печать. Неслучайно Пушкин ставил печатный станок рядом с артиллерией. Как на самом деле странно: мы глядим в значки, олицетворяющие фонему, обобщенный звук, а сквозь эти значки видим вполне осязаемый предмет и всегда яснее, конкретнее, чем сквозь звуки. Когда слышишь слово «стол», не обязательно, что ты увидишь именно тот, который имеется в виду. Когда читаешь, непременно перед «мысленным взором» встает конкретный стол из твоего кабинета или столовой. Но очень может быть, это мое индивидуальное качество, и далеко не все способны увидеть за прочитанным словом определенный, конкретный предмет. За стихами Цветаевой читатели видят не те столы, что стали причиной элоквенции,