И вот что интересно. Фраза «Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием» действенна для всех русских писателей, независимо от происхождения, пусть даже и самого низкого. В поведении истинно аристократическим благородством отличился от всех русских литераторов сын таганрогского лавочника Чехов. И даже во времена, когда аристократия была почти вся истреблена физически или успела удрать в эмиграцию. Андрей Платонов, попович Булгаков, Зощенко, Паустовский, потомки выдравшихся из черты оседлости Мандельштам и Пастернак, о царственной Ахматовой и не говорю.
Кстати, чудовищной низостью и раболепием в советской литературе прославились именно аристократы по происхождению – граф Алексей Николаевич Толстой и Сергей Михалков. Но русская аристократия еще задолго до советской власти растратила свое значение.
* * *
Как бы марксисты ни натягивали «классовые характеры» на русских писателей, не найдешь никого, чтобы можно было упрекнуть в буржуазности. При том, что расцвет литературы начала XX века пришелся на период экономического бума – расцвет этой самой русской буржуазии. Меценаты последних купеческих поколений не смели смотреть на опекаемых писателей и художников, как Воронцов на Пушкина, сверху вниз. Уважали. Кстати, слово «купец» плохо вяжется с обликом Рябушинских, Мамонтовых, Морозовых. В их внешности уже пробивалась порода. Если бы Петр успел обрить купечество, она пробилась бы раньше. Но он почему-то оставил их в прежнем состоянии, и мужицкое, простолюдинное закоснело в купеческих физиономиях. Мы как-то привыкли к персонажам раннего Островского, а надо бы почаще вспоминать портреты Валентина Серова.
* * *
Между Тютчевым и Фетом 17 лет – они родились в один день (5 декабря по новому стилю) соответственно, в 1803 и 1820 годах, но в нашем обывательском сознании они застыли неразлучной парой. Вроде бы должны различаться как сыновья разных поколений. Но подлинно свободная литература не знает таких клеток, как «поколение», «прогресс», «мировоззрение». Это социалисты-догматики старались всё и всех расчислить, заготовить ячейки, в которые упрятывали насмерть любое явление, что в природе, что в политике, что в литературе. К политике это еще более-менее применимо, ее цель – сузить и природу, и человека. Но ни природа, ни человек не хотят никакой клетки. Особенно в России, где свобода выпадала лишь изредка и очень ненадолго. А потом озирались на нее со страхом и обзывали Смутным временем. Беспредельная разнузданность пугает народ, он сам не в силах справиться со своей волей и просит диктатора обходиться с ним «построже», как какой-то смоленский придурок умолял Путина. Ну, а власти и рады!
У нас не было опыта жизни в свободе. Соответственно, не выработалось привычки к ответственности, без которой свобода – дозволенное хулиганство. И как только появляется дилемма, тут же вопли: «Народ не созрел!». И – удавку на шею. Надо не прикрывать свободу, не загонять людей в стойло палкой «вертикали власти», а дать им возможность самоорганизоваться. Но для этого у власти должны быть интеллект и воля. Но у нас как-то все так получается, что выпадает одно звено: или интеллект, или воля. А то и оба.
* * *
Счастье – бич писателя. В счастье ничего не происходит, скользишь по жизни, не замечая, что это умеренное по скорости и потому почти незаметное движение и есть сама жизнь. Только вдруг спохватываешься, припоминая малозначимый факт (значимые разбивают счастье): целых двадцать, а то и тридцать лет пролетело.
Как мучился Хармс:
– Раз! Два! Три! – Ничего не произошло!
Но домучился – раз, два три! – и погубили. Господи, кому мешал этот чудак? Он дразнил своей свободой. Вызывающе свободный как бы напрашивается на пулю рабов.
* * *
Из какого сора…
«Савкина пустошь» началась от раздражения повестью Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы» – они открываются сценой сенокоса 21 июня 1941 года. Ясное дело, эти крестьяне станут героями. Повесть даже дочитывать не стал. В противовес – крестьянин рубит самую красивую в округе ель. Гибель Пушкина – народная трагедия едва ли не того же масштаба, что война. А концовку – с барином – писал как под диктовку. Я не мог своими скудными мозгами додуматься. А потом Бакланов сказал: до барина мог написать любой, а эта сцена – уже подлинная литература.
«Свояси». Однажды один покойный полусумасшедший знакомый журналист прибежал ко мне с новостью, что в «Вечерку» на отдел литературы пришел некий Дима. Я с ним знаком не был, только слышал о нем: он покинул «Литературку» недели за две до моего прихода туда. Я решил написать рассказец страницы на 4 по типичному для того времени сюжету: людей выселяли из доходных домов в центре и поселяли на их место конторы (что ни дверь то СПНУ или АСУП, а то и НОТ и УП). Вот и приходит бывший жилец по делам в собственную квартиру, даже в свою комнату в коммуналке. Но в этой комнате должно же что-то произойти… В итоге получилась повесть. С Димой так и не познакомился.
«Ждите гостя» рождался как анекдот. Слава Победоносцев рассказал, что в «Крокодиле» всех замучил анонимками какой-то тип явно из коллектива. Дело кончилось смертью от инфаркта главного редактора Дубровина. Вскоре выяснилось, что затравил его заместитель, который отличался удивительным обаянием, очаровывал всех. Вот я и решил написать Дон Жуана с анонимками вместо шпаги. Начал в фельетонной манере – не понравилось, и очень долго искал верный тон. А потом, по мере развития, сюжет усложнялся, в грех впал повествователь, превратившийся в полноценного героя и даже главного; слава Богу, что классика знает двух Дон Жуанов – де Тенорио и де Маранья, это и выручило. Правда, считанные читатели поняли шутку с фамилиями.
* * *
Во сне проживаем интереснейшие сюжеты, иногда даже с дельными по их поводу размышлениями. Но память удерживает их не больше трех минут по пробуждении. Почему так? Помню, что сон сегодня изобиловал событиями – хотя бы одно сохранилось!
* * *
XXI век проносится мимо нищего старика, невесть как оказавшегося на неизвестной платформе, и милостыни не подает.
Да он и не просит.
* * *
Николай Второй начал с Ходынки. Никто не хотел никакой трагедии, все случилось по причине элементарного разгильдяйства. Как через 60 лет – похороны Сталина, отправившие вослед любимому вождю стадо из 23 тысяч влюбленных баранов и овец. Но взрывы домов, дагестанская операция полковника ГРУ Басаева были действием предумышленным, на их языке – спецоперацией.