Актуальность этой темы свидетельствует о том, что в сознании человечества никакого прогресса не было и нет. Прогрессирует антураж: только за одну мою жизнь в быт пришел телевизор, реактивный самолет, спутники, свершающие землемерные работы из космоса… А дураки те же, что при Фонвизине и Гоголе, и Щедрине, и Зощенко. В неграмотной России у Пушкина было едва ли больше процента адекватных читателей. Думаю, в век всеобщего среднего образования процент увеличился ненамного. И «Евгений Онегин», оставаясь, по Белинскому, подлинно народным произведением, является и двести лет спустя наиболее элитарным из всей русской литературы. Его и сам Достоевский не сказать чтобы не понял, во всяком случае, истолковал весьма однобоко.
Коварнейшее свойство «неслыханной простоты» – она гораздо труднее для адекватного восприятия, чем самая кучерявая заумь. Пушкин хоть и утверждал, что поэзия должна быть, прости, Господи, глуповата, все же и от нее требовал мысли и мысли. Глуповата – проста по форме. У него же ни строчки просто информационной не отыщешь, всюду мысль. Поэтическая мысль – вовсе не философствование, а такое строение фразы, в котором бесформенное движение души обретает несокрушимую звуковую оболочку. Любой звук сверх написанного режет чуткий слух. Выпадение звука – ритмический провал. Желательно, чтобы и в прозе было так же. Ближе всего к совершенству подходили Чехов и Бунин. А достиг один только Лермонтов в «Герое нашего времени»: ни звука не просунешь.
* * *
Читаешь газеты 40-х годов, и не веришь, как можно было выжить интеллигенции в такой атмосфере. Я еще краешком детства застал это время, помню радио тех лет со всеми подлыми глупостями. Но уже нашим детям трудно рассказать, чтобы поверили. А тут и внуки подросли.
Откуда столько сталинистов? Ну, Мариэтта Чудакова права: элиту порасстреляли и сгноили в лагерях, а дети вертухаев размножились. А зависть, в которой большевики взрастили целые поколения, возбуждает мародерские инстинкты: посадить соседа и завладеть его имуществом. Что при Большом терроре хватают всех подряд и доносчиков в том числе, в убогую головенку не приходит.
В рассуждениях о России, о природе государства строим разного рода концепции, а там простейший корыстный инстинкт, жадность и трусость. И больше ни-че-го. И опять, как у коммунистов – сугубо отрицательный отбор.
* * *
Абзац, не вошедший в статью о Паустовском, варьируется в моих записях: эффект прижизненной славы. Он вписался в прижизненную славу и был забыт сразу же после кончины. Недостатки его сочинений шли от избытка добрых чувств, и даже к тем, что вдруг бросались в глаза, при некоторой доле досады мы были снисходительны. Теперь – наоборот. Литературные страсти 40-х–50-х подзабылись, и впечатление складывается именно от пороков его прозы.
* * *
Дура набитая. Дура, набитая умными словами, – самая опасная их разновидность. Наиболее распространены вокруг искусства.
* * *
До чего ж коварно соблазнительнейшее из социальных понятий – равенство. Его нет в природе. Мы рождаемся разными. Близнецы Чук и Гек. Чук прохиндей, Гек раззява. «Зато Гек умел петь песни». Коварная судьба может подстроить так, что жизнеспособный Чук покинет сей мир во цвете лет, а полудохлый, вечно гонимый Гек доскрипит до глубокой старости. И что уж совершенно точно – дело Чука умрет вместе с ним, а песни Гека переживут не одно поколение.
Справедливость – тоже фантом. Первая же притча Иисуса Христа – о сборщиках винограда как раз и утверждает законность произвола. Эту мысль пропускают за красотой изречения «И последние станут первыми». А для меня – первый барьер на пути к христианству. Мне всегда было жалко тех, кто вкалывал от рассвета до заката и не получил достойной награды. Христос как само собой разумеющееся отдал хозяину виноградника право на произвол.
* * *
Мы с Алёной затопили камин и работаем на террасе. Солнечное утро, но дым стелется книзу, так что «буря, скоро грянет буря» видно и без альбатроса. К середине дня нагонит облаков, они превратятся в тучи – и понеслось.
Сколько ни смотришь на колокольчик в букете, не перестаешь дивиться изяществу стебля и цветоножки. Художественная фантазия природы. Алексей Константинович несколько промахнулся: колокольчики вовсе не темно-голубые, они лиловые. Это особенно ярко видно, когда рядом в букете темно-голубые васильки.
* * *
Вчера читали сцену охоты у Левина в «Анне Карениной». Сколько ж Лев Николаевич живой природы поистреблял, пока не перешел на Каинову диету! Охота описана с таким азартом, будто не пером, а тульской двустволкой. Как ни опрощался автор, как ни рядился в крестьянское, а в одном лишь описании манер Степана Аркадьевича и Васеньки Весловского – такой граф, такое ваше сиятельство. В наш хамский век, воцарившийся не без помощи Толстого, эти тонкости поведения немыслимы: очень немного осталось разоренных дворянских гнезд, где воспитанием детей из последних сил держат оборону. Когда водил маленькую дочку Виту в художественный кружок при Историческом музее, видел пятнадцатилетнюю княжну Волконскую. Порода очень чувствовалась. А в княжне Трубецкой – она работала в библиотеке им. Ивана Сурикова рядом с «Молодой гвардией» и кормилась в нашей столовой – победил советский образ жизни.
Когда артист Юрий Яковлев не мог найти себя в образе Стивы, Зархи посоветовал ему: играй Сережу Михалкова. И Яковлев, на мой взгляд, переиграл всех своих партнеров, даже Николая Гриценко, который вступил в спор с легендой о Хмелеве и, кажется, выиграл. Наравне с ним разве что Ия Саввина – Долли. Михалковы – и Сергей Владимирович, и Никита – воплощают всю мерзость русской аристократии, светской черни. И даже природный талант не спасает. В искусстве не меньше, чем в торговле, самый дорогой товар – репутация.
* * *
Продолжаем читать вслух «Анну Каренину». Написано через пень-колоду, Толстого совершенно не заботили повторы, тавтология, косноязычие. Все равно ведь гениально, каждую фразу движет мысль, которой не до оформления в изящный слог. Такой торопливой скороговорки, как у Достоевского, нет и следа, но нет и таких внезапных глубин, что разверзаются вслед за точкой. Зато точность и тонкость психологии необыкновенная. Какой-нибудь Васенька Весловский, невесть какими ветрами залетевший в текст, настолько ярок и живописен, что неизбежное расставание с ним породит пустоту.
И какой он все-таки был барин! До мозга костей.
Роман разоблачает будущий маскарад опрощенчества, хождение босиком за плугом, вегетарианство и проч. Всякая идея, дорвавшаяся до воплощения, прямой дорогой следует к абсурду.
* * *
Читаем «Анну Каренину», и из впечатлений вдруг выделилось одно: а ведь наш уровень жизни