Литература в известной степени – это лавка древностей для потомков, не знающих, что такое «Эрика», которая «берет четыре копии», никогда не живших в коммуналках, не ведающих о «твердых ценах» и дефиците, развивавшемся быстрее развитого социализма. А Бог, как и сатана, живет в деталях, умирающих вместе с антуражем эпохи.
Как-то Алёна принесла с семинара ИЖЛТ рассказ преподавателя. Он спросил студентов, какие ассоциации возникают у них при упоминании Каховки в стихах Тимура Кибирова:
Где ж надежды оркестрик? Где гул канонад?
Бригантина, Каховка, Тачанка?
Ни у кого, никаких. Разве что один вспомнил станцию метро. Кстати, и компьютеру Каховка неведома – подчеркивает красным. Он тоже – современная молодежь.
Раньше разрыв в поколениях был интерпретационный. Факты собственной истории знали, но по-разному трактовали. Сейчас – информационный. Младшие просто-напросто не знают того, чем и в чем жили старшие. И не интересуются знать.
* * *
Чувство стыда охватывает за банальность, пустословие, а главное – дурной вкус. И это говорит в первую очередь об этике эстетики. В основе всех литературных пороков – вольная или невольная ложь. Пушкин с африканской яростью вычеркивал фразы, оскорблявшие слух поэта.
Компьютер не оставляет черновиков. Для будущих исследователей беда: не видно движения мысли к совершенству.
* * *
Как причудливо складываются репутации.
В нашей литературной среде иного писателя уважают исключительно потому, что он мелькает на всех тусовках, но книг его никто не читал. И большой вопрос, сохранилось бы такое заочное уважение, догадайся кто-нибудь раскрыть подаренную книгу. По счастью, писатели придерживаются правила «Дареному коню в зубы не смотрят».
* * *
Если в существительном «поэтика» и производным от него прилагательным «поэтический» трактовать «по-» как приставку, в корне останется «этика» и «этический», т. е. поэзия имеет к нравственности самое непосредственное отношение. О чем, кстати, свидетельствуют и черновики автора сентенции о том, что зло и добро интересуют поэта лишь с поэтической стороны дела, его свирепые, до ломки перьев, зачеркивания. Ложь в поэзии всегда безнравственна, даже если она допущена по небрежности или из слабого владения ремеслом. Не умеешь – не берись.
Тютчевское «Мысль изреченная есть ложь» относится к качеству изречения, которым истинный поэт всегда недоволен.
* * *
Попалась на глаза сверка «Ждите гостя» с изъятиями цензуры. Отмечены все эротические намеки, без которых тема Дон Жуана немыслима. Эффект зеленой собачки: бдительная цензорша, погнавшись за «порнографией», упустила все политические аллюзии. А сейчас, тридцать лет спустя, за которые рухнул Советский Союз, Россия прожила не меньше трех разных жизней и вернулась в прежнее рабское состояние, но в обновленном, капиталистическом, антураже, отыскать суть старых намеков дело мудреное. Были, к примеру, многочисленные, теперь неопознаваемые скрытые цитаты. В основе – история самоубийств и смертей от инфаркта главных редакторов и директоров разных контор, доведенных анонимками. При Андропове этот жанр, поощряемый властью, особенно расцвел.
* * *
Первое впечатление лежит в основе восприятия и крайне редко колеблется действительностью. Отсюда – предрассудки, предубеждения, толкования с чужих слов – т. е. тех, кто навязал общественному мнению свое изначальное мнение. Европейский обыватель до сих пор судит о России по Сигизмунду Герберштейну или Адаму Олеарию. Как ни наводняли Францию и Германию просвещенные русские с ХVIII века, как ни модны были Достоевский, Толстой и Чехов, а все грезятся простому человеку из европейских столиц медведи на улицах Москвы. Слависты как узкие профессионалы отделены от простаков стеной непонимания.
* * *
Люди учились в гимназиях и университетах, готовя себя для той жизни, которой не дано состояться. Собственно, об этом вся проза Константина Вагинова. Да и Зощенко – тоже. «Кто был никем, тот станет всем». Зощенко и рассматривал тех, кто стал всем, оставаясь никем по своей сути. Вагинов рассматривает тех, кто был бы всем, но превращен историей в «никем». В его случае туберкулез опередил чекистов: пришли арестовывать, а подлежащий аресту лежит в гробу. Обыск все-таки провели, арестовали маму и рукопись романа о 1905 годе. Интересно, что мог написать о 1905 годе демонстративно аполитичный писатель? Сколько ж гениальных текстов погибло на Шпалерной и Лубянке!
* * *
В искусстве чтения (о писании и не говорю) важно увидеть, есть ли небо над пишущим, или это всего лишь потолок высоты, отмеренной объемом таланта. Впервые пришло в голову при сравнении прозы Синявского и Даниэля. Над Синявским потолок, хоть и достаточно высокий и выкрашенный в цвет неба, а вот над Даниэлем – небо.
* * *
Мою малую родину воспел Петр Боборыкин в своем лучшем романе «Китай-город». Дом № 28 по Тверской построили не то в 1873, не то в 1878 (в разных изданиях книги москвоведа Ю. Федосюка обе даты) по проекту архитектора Вебера. Внутренний корпус вместе с нашей квартирой подожгли в марте 1994 года: там некие Ларины собирали ваучеры – в нашем подъезде на 3 этаже в квартире Прокофьевых. А в дверях нашей стояли охранники с автоматами, уговорить их пропустить, чтоб краешком глаза заглянуть, не удалось – там располагалось начальство, братья Ларины. В день, когда я отнес туда наши ваучеры, один из этих братьев пропал без вести. Видимо, убили – дикий капитализм в начальной стадии. На пожарище возвели новый дом и поселили в нем тогдашнего Генерального прокурора Устинова – чтоб аборигенам неповадно было заглядывать. Но парадный корпус, слава Богу, остался. Там на третьем этаже была квартира деда, там вырос папа.
Окно нашей комнаты выходило на запад, и солнце заглядывало лишь в час заката, но дважды. Между равноденствиями в пять и восемь вечера. Интересно, как на мое развитие повлияло то обстоятельство, что окно выходило на запад? Кстати, и на Волгоградском, и здесь на Большой Никитской окна выходят именно на запад. Только в спальне и Алёнином кабинете – на восток, но большую часть времени проводим в большой комнате и на кухне.
Уже двадцать лет, как сгорел наш дом. Помню, в последний раз я был в нашей квартире, заселенной лимитчиками, году в 82-м или 83-м. Привел туда пятилетнюю Виту. Квартира показалась маленькой и мрачной. Вся ностальгия мигом слетела.
А все-таки