И глядя на окрашенный слабым багрянцем заката маленький кусочек неба, на первую, робко мигнувшую звёздочку, я поймал себя на мысли, что чувствую себя не гостем, а частью этого мира. Частью этой земли, этого неба, этого тихого вечернего ритуала. Таким простым и таким бесконечно ценным.
Прокопьич словно прочитал мои мысли.
— Вот оно, настоящее-то, — тихо произнёс он, закуривая папироску. — Не в деньгах, не в суете. Оно тут. В реке, в лесу, в тишине. Вы главное не забывайте этот день, ребятки. Сохраните его где-нибудь самом уголке вашей души. И когда вам станет тяжко или тошно, достаньте и вспомните — и сразу полегчает.
Мы с Артёмом синхронно кивнули. Мы знали, что старик прав. Его слова, такие простые и мудрые, легли прямо в душу, закрепив ощущение полного, безоговорочного счастья.
Папироска Прокопыча тлела в сумерках коротким рубиновым угольком, и дымок, терпкий и сладковатый, смешивался с запахом хвои и остывающей земли. Этот аромат навсегда должен был стать для меня запахом этого вечера, этого покоя и умиротворения.
Прокопыч затушил окурок о подошву и потянулся:
— Хорошо сидим!
И старик скрылся в сумраке, оставив нас наедине с просыпающейся ночью. Мы так и остались сидеть на скамье, закутавшись в простыни, которые постепенно остывали, впитывая вечернюю свежесть. Мысли текли медленно и лениво, как тучки над лесом.
Через некоторое время он вернулся и поставил на стол старую радиолу. Из её динамиков, потрескивая, полилась тихая и почти забытая мелодия какого-то довоенного танго. Звук был негромкий, и от этого он частично сливался с шелестом листвы и стрекотом сверчков, становясь частью общей симфонии.
Мы так и сидели, разговаривали мало, в основном молчали, потягивая остывший чай и подбрасывая в самовар шишки. Они трещали в огне, разливая вокруг хвойный аромат. Постепенно глаза начали слипаться, и мы начали клевать носами прямо за столом.
— Ну что, орлы, пора и честь знать, — нарушил наконец тишину Прокопыч. — Завтра новый день — будут новые хлопоты.
— Да, на боковую пора, — согласился Артем, поднимаясь на ноги. — А то я уже за столом почти заснул.
Он был прав, но идти не хотелось категорически. Хотелось остаться тут, растянуться на скамье и впитывать окружающее великолепие природы, которое мы частенько не замечаем. Я растянулся на лавке и уставился в небо. Звёзды, уже не робкие, а яркие и бесчисленные, усыпали чёрный бархат космоса.
Млечный Путь раскинулся над головой распахнутой серебряной рекой. Где-то там, за этой рекой, остался город с его спешкой, проблемами, перестрелками, бандитами-олигархами. А здесь и сейчас было только это: тёплая скамья под спиной, сонный шёпот сосен и бездонное, звёздное небо над головой.
Я едва нашел в себе силы, чтобы подняться и уйти в дом. Все-таки твердая лавка не для моих столетних костей. Это я в том мире мог спать хоть на голой земле, хоть на скалах, хоть вообще на россыпи битого стекла. Здесь же стоило поберечь свой весьма изношенный организм. Хрен его знает, как всё повернётся.
Перед самым сном я поймал себя на мысли: я не гость здесь. Я — часть этого мира. Часть этой тишины, этого неба, этого старого дачного участка. И это чувство было таким простым и таким бесконечно ценным. Значит, решил я, никакая это не иллюзия, о которой мне говорила Яга — это и есть моя родная и настоящая реальность.
Сон настиг меня почти сразу, едва голова коснулась прохладной подушки. Но безмятежность вечера не смогла проникнуть в его глубины. Меня мучили кошмары. Жуткие тени преследовали меня во сне. Снова гремели выстрелы, искрились магические конструкты, слышались истошные крики и хрипы умирающих. Я бежал по бесконечным, задымлённым улицам, воняющим горелой плотью, спотыкаясь о чужие тела, а сзади, неотступно и тяжело дыша, меня преследовал кто-то огромный и безликий. Я бежал, чувствуя, как леденящий ужас сковывает спину, и никак не мог проснуться.
Внезапно земля ушла из-под ног, и я полетел в чёрную, липкую пустоту, проваливаясь сквозь слои времени и памяти. Картины сменились: теперь я сидел за каким-то столом, а напротив меня сидели люди с пустыми, как манекены, лицами, и их голоса сливались в один монотонный, металлический гул, полный лжи и предательства. Я пытался крикнуть, но вместо звука из моего рта вырывались клубы чёрного дыма.
Потом я снова был в той подворотне, где всё и началось. Холодный асфальт выпивал остатки тепла из моего остывающего тела, а из темноты на меня смотрел остекленевшими глазами тот утырок, которому я забил в ухо шариковую ручку. Я хрипел переломанной гортанью и чувствовал, как умираю.
Затем невыносимый грохот оглушил меня, но это был не выстрел, а гулкий, мерный стук — и я знал, что это забивают тяжёлым молотком гвозди в крышку моего деревянного гроба. Стук усиливался, становясь всё громче, навязчивее. И я ощутил, что это бьётся моё собственное сердце, готовое разорвать грудную клетку.
И сквозь этот адский гул, сквозь вопли и выстрелы, мне начало чудиться нечто иное. Что-то настоящее, пробивающееся сквозь толщу кошмара. Тихий, осторожный шорох где-то совсем рядом. Не в мире снов, а здесь, в комнате. Шорох шагов по скрипящим старым половицам.
Кто-то крался в кромешной темноте, затаив дыхание. Ледяная волна уже совсем другого, реального страха прокатилась по коже, заставив на мгновение забыть о преследующих меня видениях. Инстинкт заставил меня замереть, пытаясь сквозь сон уловить реальный звук, отделить его от сонных кошмаров. Сердце, только что колотившееся от ужаса во сне, теперь замерло в тревожном ожидании.
Я заставил себя сделать мучительное усилие и приоткрыл глаза, ошеломлённый внезапной тишиной. Кошмар отступил, оставив после себя липкий, холодный пот и учащённое сердцебиение. Комната была погружена в густой, почти осязаемый мрак. Я затаил дыхание, напрягая слух до предела, но ничего не слышал. Только привычные ночные шорохи старого дома: где-то скрипнула балка, за тонкой деревянной перегородкой посвистывал во сне Артём, с улицы доносился шелест листвы. Никаких шагов. Ничего подозрительного.
«Показалось, — с облегчением подумал я, — всё это отголоски кошмара».
Я снова откинулся на подушку, стараясь уловить умиротворение вечера, но оно безвозвратно ушло. Тело было напряжено, а в ушах всё ещё стоял гул выстрелов и тот мерный, гробовой стук. Я закрыл глаза, снова пытаясь погрузиться в сон, уже безмятежный,