– Привет, – поздоровался он. Лицо его не выражало никаких эмоций. Челюсти были крепко сжаты.
– Привет! Ты видел, какой дождь там начался?! – воскликнула Йенни, разматывая шарф. – Ты успел домой до начала ливня? Не промок?
Аксель покачал головой, отходя от двери.
– Что-то случилось? – Йенни обеспокоенно взглянула ему в глаза. – На тебе лица нет.
Сделав глубокий вздох, Аксель произнес холодным, твердым, словно мрамор, голосом:
– Йенни, я долго думал об этом и решил… В общем, я считаю, нам нужно расстаться.
Йенни оцепенела, широко распахнув глаза. Темно-синий шарф сполз с плеч, упал беззвучно на пол.
– Ты ведь это несерьезно? – беспомощно спросила Йенни, бегая глазами по равнодушно-белым стенам. – Давай… давай завтра сядем, все обсудим… Давай не будем торопиться?
– Прости, но с этим правда пора завязывать, – негромко, но твердо заявил Аксель. – Так больше не может продолжаться. Я так больше не могу.
Йенни покачала головой, словно поверить в сказанное было для нее невыполнимой задачей. Поджав губы, она часто заморгала.
Аксель закрыл глаза, выдохнул шумно. Ему было невыносимо смотреть на нее, ощущать во рту отвратительный привкус лживых слов, держаться холодно и уверенно. Сейчас она казалась даже более бледной, чем обычно. В блестящих глазах теплилось столько надежды и преданности, что он просто не смог более задерживать взгляд на ее лице.
– Но… Мы же…
– Нет никаких «нас», – перебил Аксель. Ему отчего-то казалось, что если она не будет ничего говорить, то мерзкое ощущение, будто бы он поступает неправильно, исчезнет, испарится само по себе. – И никогда не было. Была только… моя мания. Я любил… То есть думал, что любил тебя, в маниакальном эпизоде. Ты сама знаешь, что такая «любовь» проходит вместе с манией. В депрессии я пытался изолироваться от тебя, потому что мне не хотелось быть с тобой. Я боялся того, что ничего к тебе не испытываю. Я думал, это пройдет. Но сейчас я стабилен, и я по-прежнему ничего к тебе не чувствую… Прости. Мне правда очень жаль.
Каждое слово требовало недюжинных усилий и мастерского умения врать. Правда, чем дольше Йенни стояла перед ним, кусая свои растрескавшиеся губы, тем стремительнее маска показного безразличия сползала с лица. У него сложилось впечатление, что еще несколько минут – и он сломается, поддастся эгоистичному желанию проявить слабость. Лишь бы не видеть ее горячих слез. Лишь бы не смотреть на то, что его любовь с ней делает.
Тем временем одинокая слеза скатилась по щеке Йенни.
– То есть это конец? – прошептала она тихо, надломленно. Ее слова, точно камень, привязанный к шее, с глухим стуком ударились о деревянный пол. Из-за безостановочной дроби капель о крышу, заглушавших трепещущий голос, фраза прозвучала особенно жалко и тоскливо.
Печальная мелодия дождя, воссоединившая в себе каждую минорную симфонию Гайдна, стала панихидой по их любви.
– Да, конец, – ответил Аксель невозмутимо спустя некоторое время.
Предложение осталось громыхать в воздухе, пуская яд в сердца теперь уже бывших возлюбленных.
Йенни закивала и, опустив взгляд в пол, направилась к выходу. Отчего-то коридор казался бесконечно длинным, хотя она прекрасно знала, что пройти нужно было всего пять шагов. И даже собственное тело казалось ей теперь чужим, невыносимо слабым.
– Тебе не обязательно уходить сейчас, – спохватился Аксель. Он глядел на крохотные ладошки, сжатые в кулаки, и единственное, чего хотел, – так это взять ее холодные руки в свои, чтобы хоть немного облегчить ее боль, но не мог. Он ничего больше не мог. – Ты можешь согреться и высохнуть, а потом уйти, когда посчитаешь нужным.
Она мотнула головой и вышла из дома, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Аксель еще с минуту стоял в коридоре, глядя перед собой. Осознание того, что случилось, приходило к нему постепенно – так же медленно, должно быть, приходит к узникам осознание, что их приговорили к казни. И чем яснее Аксель понимал, что произошло, тем сильнее становилась душившая его тревога.
Он сел на пол и, подняв забытый Йенни шарф, прижал его к лицу. Аксель дышал тяжело и громко, с ужасом вслушиваясь в мертвую тишину. Неукротимая паническая дрожь обратила его тело в руины. Холодные пальцы неистово сжимали ткань, что хранила в себе тепло и аромат своей хозяйки. Лицо Йенни, искаженное неверием и болью, стояло перед глазами. Секундой позже на смену ему пришла сраженная горем фигура Аполлона, склонившегося над телом мертвого, истекшего кровью Гиацинта. Аксель встряхнул головой и зажмурился, тщетно пытаясь прогнать назойливые яркие образы.
Это был первый раз, когда Аксель ощущал пустоту столь явственную, что от нее хотелось кричать.
– Зато теперь я не смогу и не буду ее мучить, – одними губами произнес Аксель. Ему казалось, что, если он повысит голос хоть на сотую долю децибела, его сердце разорвется, подобно проколотому иглой шарику. – Ей не будет больше больно, я точно не сломаю ей жизнь… Ей больше не придется страдать в чаду моего безумия. – Он мрачно усмехнулся.
«Это единственный правильный поступок, который я совершил за долгое время. Отчего же на душе так гадко?»
Axels Dagbok [73]
«Мы кончаем жизнь в аду потому, что не в силах простить себя».
12 декабря
«Велбутрин», «Празозин», «Ламиктал», «Клонопин» и терапия в комбинации творят почти чудеса. Я перечитал записи за последнюю неделю и осознал, что я и впрямь чувствовал себя… хорошо. Настроение было стабильно нормальным. Мне не снились кошмары. С новыми побочными эффектами можно сладить.
(Кажется, я начинаю соглашаться с доком. От ведения журнала есть какая-то польза.)
Только вся эта «стабильность» испарилась раньше, чем я успел свыкнуться с мыслью о том, что она вообще была. Вчера я ничего не записывал, потому что у меня не осталось сил ни на что – я просидел на полу прихожей часа два и не мог даже ясно соображать. А еще… мне было страшно. Страшно сесть перед белым листом бумаги и начать копаться в своих мыслях и чувствах после того, как я сказал Йенни, что мне, по большому счету, всегда было на нее плевать и что я влюбился в нее лишь потому, что мне крышу сносило от мании.
Это какой-то унизительный вид трусости – бояться быть честным хотя бы с самим собой. Если у Сартра «ад – это другие», тот мой ад – я сам. «Другие»