– Ты не мог… ты бы не за что не поступил так со мной. Ты же знал, ты понимал… я ведь живой человек, Аксель! С людьми так не поступают! – Она сглотнула и перешла на сиплый и хлипкий шепот, поднимаясь на ноги: – У тебя не было права решать за меня, что сделает меня счастливой, а что нет. Тебе никто не давал права так поступать… Пожалуйста, скажи мне, что я тебе просто разонравилась. Что ты ничего ко мне не испытывал или что и впрямь это была мания, что я все себе напридумывала. Скажи… скажи что угодно, но не это. Пожалуйста. Не заставляй меня верить в то, что ты… смог все разрушить вот… так.
– Прости меня, – повторил Аксель, вставая с пола следом за Йенни. – Я хотел как лучше. Я хотел, чтобы ты была счастлива.
Йенни прижалась спиною к стене, голова ее безвольно склонилась в сторону. Она смотрела на Акселя глазами потемневшими, в которых печально и пусто отражался свет прожектора. Казалось, он просвечивал ее боль насквозь.
– Мне жаль, что я не дал тебе решать самой. Но ты ведь счастлива! Ты сама говоришь, что съемочная площадка – твое любимое место в мире. Тут вся твоя жизнь. – Он сделал шаг ей на встречу, протянул уже вперед руки, но так и не решился коснуться ее – замер, будто сломанная марионетка. – Я ничего в этой жизни не хотел так сильно, как твоего счастья.
– Может, если бы у меня было в жизни хоть что-то по-настоящему ценное кроме кино, мне не пришлось бы каждую минуту своего времени посвящать работе, бежать на площадку, как будто я умру, если не стану проводить там сутки напролет? Может, я могла бы, как остальные режиссеры, совмещать жизнь и кино. Может, мне бы хотелось возвращаться со съемок домой, если бы я знала… знала, что там будешь ты. – Она замолкла на несколько мгновений, и ее хрустальное, сиплое «ты» задребезжало в зеркальной темноте павильона, в его мрачной, бездушной тишине. – У нас все могло сложиться по-другому. Все могло бы быть хорошо. Как мы мечтали. Аксель, я ведь… я ведь могла бы возвращаться домой… к тебе.
– Все было бы по-другому, но это не было бы «хорошо». Я бы не смог дать тебе нормальную семью, я бы не смог быть тебе достойной парой.
– Ты не можешь знать этого! Зачем ты говоришь так?
– Могу. Мне, к моему огромному сожалению, приходится терпеть себя каждый гребаный день. И ты не представляешь, до чего я опускался, что творил в своих маниях. Не представляешь, как сам от себя устал. Ты бы тоже скоро от этого устала… Ты была бы очень несчастна… у нас ничего не было бы «хорошо». – Он понурил голову, его сжатые в кулаки ладони замерли в карманах. – С мамой и Флер последние семь лет я тоже не общаюсь по этой причине. Не хочу, чтобы они все это дерьмо видели и переживали из-за меня.
– Аксель, – выдохнула Йенни.
Она подошла к нему беззвучно, крепко обвила руками его талию. Замерев на несколько мгновений, словно пораженный этой внезапной близостью человеческого тепла, Аксель обнял ее в ответ – сильно, отчаянно, как будто в последний раз. Йенни прикрыла веки, прильнув губами к его плечу. Это были объятия, ощущение которых она уже почти не помнила, это были его изрезанные загорелые руки, его чуткое изувеченное сердце.
– За что ты так с собой? У меня есть знакомые с таким же диагнозом, и у них прекрасные отношения. У кого-то даже семьи уже, они создают удивительные вещи, проживают яркие жизни. Они так…
– Пожалуйста, не надо, не начинай, – прошептал Аксель, уткнувшись ей в волосы. Брови его были нахмурены, под ними дрожали бликами слез глаза. – Я знаю, что у большинства таких, как я, все получается. Я знаю, что они живут счастливо со своими любимыми, что умеют свою болезнь контролировать… Что у них есть силы терпеть все это по кругу. И я рад за них. Искренне рад. Но я к ним никакого отношения не имею. У меня так не выходит, я уже десять лет пытаюсь… и все бессмысленно. Я устал, я – статистическое меньшинство. Кто-то ж должен составлять этот процент тех, кто не справляется? Это нормально, так бывает. Только ради всего святого, не говори мне, что я должен стараться сильнее, что все наладится… Я так… так устал это слышать.
Йенни прильнула к нему ближе, крепко сжала в пальцах его рубашку. Ей нечего было на это ответить.
* * *
Йенни сидела на полу, опершись спиной о красно-белый бок кровати. Голова Акселя покоилась у нее на коленях. Йенни невесомо, самыми подушечками пальцев чертила линии вдоль его бровей, обводила контур мягких полуразомкнутых губ и острых, точно высеченных из камня, скул. Она едва прикасалась к Акселю, словно к прекрасному увядающему бутону, лепестки которого могут осыпаться от малейшего дуновения ветра. Ее глаза – два вайдовых огонька с платиновым отливом – сверкали ярко в приглушенном свете студии.
Она смотрела на Акселя с восхищением, которого не удостоились ни один из фильмов ее любимого Ингмара Бергмана и ни одна из картин обожаемого ею Вильяма Адольфа Бурго.
Йенни любила его больше, чем Бергмана и Бурго вместе взятых.
Они с Акселем улыбались, вспоминая прошлое, и пустые белые стены впитывали их негромкий, но такой искрений, такой теплый смех. Человек, к своему великому счастью, имеет свойство проносить сквозь годы только самые радостные, самые счастливые воспоминания.
Аксель смотрел в потолок, озвучивая сотни навсегда оставленных в прошлом моментов. Он вспоминал, каким не на шутку заинтересованным в победе игроком в «Монополию» была Йенни. Случалось, что они по пять часов лежали на полу в его комнате, пока она наконец не сравнивала счет в выигранных партиях.
Аксель помнил, как идея испечь брауни или шоколадные кексы оборачивалась катастрофой вселенского масштаба, если он подпускал Йенни к миксеру. Она умудрялась напортачить даже там, где напортачить было невозможно. А потом с виноватым выражением перепачканного мукой лица смотрела, как Аксель разливает остатки теста по силиконовым формочкам.
Он благоговейным полушепотом рассказывал Йенни, как смотрел на нее по утрам, когда она полусонная вертелась перед зеркалом в его мятой рубашке, напевая «Dancing Queen» себе под нос.
И все же было нечто особенно тягостное в том, чтобы вспоминать прошлое с человеком, с которым вы уже никогда