– Пока мне не позвонили из больницы, я не осознавала, что могу потерять еще и его. Мне почему-то казалось, после… Робби ничего ужаснее уже случиться не может. Я не понимала, насколько его болезнь серьезна. А он был таким стойким, таким сильным все это время… я знала, что его ранит все, что я делала, все, что говорила. Но я не могла контролировать это, понимаешь? Мой мальчик, мой бедный Аксель…
Грудь Кристин сотрясалась от надрывных рыданий, вдоль щек извивались угольно-черные линии.
– Я – чудовище, а не мать. И сердце у меня не материнское, а как будто бы… фарфоровое. Холодное и твердое. Не способное больше чувствовать. Оно может только разбиться.
Йенни часто заморгала от застилавших глаза слез, подалась вперед – крепко, нежно обняла Кристин, прижимаясь щекой к ее трясущемуся от рыданий плечу. Кристин интуитивно обняла Йенни в ответ, и все в ней трепетно сжалось от ощущения мягкого ласкового тепла, искреннего человеческого сочувствия.
– Ты ведь можешь теперь все исправить, – вымолвила Йенни. – Ты можешь снова быть ему мамой.
Кристин покачала головой:
– Он никогда меня не простит. Я бы никогда не простила свою мать за такое.
– Он не злится на тебя, поверь мне. – Йенни медленно вдохнула, отстраняясь от Кристин. – Он так тебя любит. Он всегда говорил о тебе с такой теплотой, даже… даже когда был уверен, будто ты жалеешь о том, что вообще родила его. Ты не представляешь, как он умеет любить. Даже не подозреваешь, как он любит именно тебя.
– Я чувствую себя такой виноватой перед ним. Я знаю, что я виновата. Но я не знаю, как я могу искупить эту вину… я не знаю, что мне делать! Как я стану смотреть ему в глаза? – в отчаянии воскликнула Кристин. – Мне стыдно смотреть даже в глаза тебе.
* * *
Как только машина остановилась у ворот больницы, Йенни открыла дверцу и выбралась наружу. Достав гитару с усилителем из багажника, она собиралась уже войти во внутренний дворик, но, сделав пару шагов в сторону машины, остановилась. Кристин сидела на месте, руки ее были сложены на руле.
Йенни отворила дверцу и слегка наклонилась:
– А… почему ты не выходишь?
– Я не могу. Я не пойду. Я подожду тебя здесь.
– Что? Нет, не говори глупостей! Идем, он будет счастлив тебя видеть!
– Йенни, я никуда не пойду. Я… я не готова. Я не знаю, как мне смотреть ему в глаза. Что мне ему говорить? – Она покачала головой. – Нет-нет, иди одна.
– Кристин, пожалуйста, подумай еще раз.
– Нет, я сказала, что не пойду! Оставь меня.
Йенни разочарованно покачала головой, крепко сжимая в руках кейс.
– Я все же надеюсь, что ты присоединишься ко мне… я не хочу, чтобы он решил, будто и впрямь не нужен тебе.
Йенни захлопнула дверцу и направилась ко входу в больницу, что представляла из себя трехэтажное здание, которое когда-то стояло здесь белоснежным айсбергом, но теперь то там, то здесь из-под стертой краски виднелся серый бетон. Окружали больницу старые раскидистые деревья, немного нагнувшиеся к земле, словно застывшие в вечном поклоне перед человеческой болью. Быстро перебирая ногами, Йенни вглядывалась в окна больницы – на затемненные стекла то там, то здесь клеили молочные пятиугольные звезды. Она слушала, как скрипит под ногами снег.
После тщательного досмотра один из санитаров провел Йенни в пустую общую комнату, а также предупредил, что из-за рисков, связанных с гитарой, останется у двери наблюдать. Аксель должен был прийти с минуты на минуту. Йенни села на дешевый ярко-красный диван, сняла с плеч рюкзак и пристроила рядом подарок. Затем, опустив руки на колени, стала оглядываться по сторонам. На кофейном столике лежали пазлы – почти что собранная картина Колизея, а рядом были разбросаны мелки, фломастеры и куча измаранных листов бумаги. В нескольких рисунках Йенни узнала руку Акселя. Уголки ее губ невольно приподнялись в улыбке. На тумбе стоял небольшой телевизор, покрытый тонким слоем пыли, на противоположном диване покоилась старая игрушечная гитара с порванной струной.
Вдруг Йенни услышала приближающиеся шаги. Она вскочила на ноги и глубоко вздохнула, отряхивая джинсы. В дверном проеме показался Аксель.
На нем свободно болталась оранжевая толстовка, волосы были собраны в хвостик на затылке, из которого местами выбивались золотые пряди. Глаза его впились в шахматный пол, плечи были устало и грустно опущены.
Остановившись, Аксель нерешительно поднял взор на Йенни. Какая-то нечитаемая, но пугающе искренняя, мрачная эмоция скользнула в его взгляде.
Йенни бросилась к Акселю, с разбегу уткнувшись лицом ему в грудь, отчего он чуть не потерял равновесие. Ее руки обвивали его шею, пальцы с невыразимым трепетом касались его теплой кожи, путались в мягких волосах. Йенни зажмурилась, прильнув к Акселю настолько тесно, насколько может один человек прижаться к другому, словно бы убеждая саму себя, что все это ей не снится. Ее колотила крупная дрожь.
Аксель обнял Йенни в ответ, уткнулся, прикрыв глаза, носом в яблочную нежность ее волос. Он сдавил Йенни в объятиях отчаянных, исступленных, болезненных. Грудь его тяжело вздымалась, и горло сжималось предательски. Аксель с трудом мог высвободить хоть звук из своей гортани.
– Йенни, – выдохнул он едва слышно. Родной до дрожи аромат карамельно-цветочных духов кружил ему голову.
Аксель слегка отстранил Йенни от себя и, взяв лицо ее в свои ладони, прижался своим лбом к ее. Кончики их носов соприкоснулись.
– Ну здравствуй, – прошептал он, опаляя своим дыханием губы Йенни.
Она обвила пальцами его запястья, улыбнулась слабо, но искренне, смаргивая слезы:
– Здравствуй.
На мгновение тишина расстелилась по комнате, точно полупрозрачный туман. Ребята смотрели друг другу в глаза, замерев в неверии. Они касались друг друга невесомо и робко, словно боялись, что эти заботливые искренние прикосновения – не больше, чем жестокая шутка воображения.
– Прости меня. Прости за все, что тебе пришлось увидеть в тот день. О чем я только думал… Прости.
– Неужели ты помнишь, что происходило после того, как ты?.. Ну сам понимаешь, – удивленно спросила Йенни.
Аксель улыбнулся, качая головой.
– Нет. Просто после того, как я пришел в себя, Филипп зашел в палату