После перехода в новую школу моим жизненным девизом стало: «не высовывайся». Так было больше шансов остаться незамеченной, незатронутой, незадетой.
В новом классе меня приняли осторожно, как и всех новеньких поначалу.
– Какую бы тебе кликуху придумать? – сразу сказала лопоухая рыжая Катька Степанова, бойкая староста класса, засовывая в рот клубничную жвачку (в первый же день перед физрой, в раздевалке, я достала и всем раздала запасённые подушечки в фантиках с иностранными буквами – тётя Рая опять привезла нам в избытке).
– Имечко у тебя отстойное, а фамилия просто мрак. – Катька задумчиво выдула клубничный пузырь. – А давай-ка ты будешь Польчик? Пойдёт?
Девочки в раздевалке одобрительно закивали, я же подумала: хоть горшком назови, только не по фамилии. Её звук для меня стал хлыстом, рассекающим воздух: «ПИС! кина». Мне хватало намокшей спины и горящих от страха ушей, что сопровождали теперь любой мой выход на улицу. Вне своей квартиры я нигде не могла быть спокойной. Я встречала шайку Петруниных не только в своём районе, они были, казалось, повсюду. Даже в Доме пионеров, в библиотеке которого я теперь пропадала почти всё свободное время, мог возникнуть чумазый «чапаевец». Орать в библиотеке он не мог, поэтому молча подкрадывался и резко задирал мне подол юбки. Или шлёпал по попе, звонко, чтобы слышали все, кто оказался рядом, и обязательно добавлял что-нибудь вроде «писька мохнатая». И от этого не было спасения.
К чувству стыда и унижения примешивалось постоянное ожидание повторения позора. Страх рисовал возможные картины событий, и они становились раз от раза чудовищней, преследуя не только днём, но и ночью лабиринтом мучительных сновидений. Я подолгу ворочалась в постели и не могла уснуть, вскакивала и ходила по комнате на цыпочках, чтобы не потревожить родителей. Потирая пульсирующие виски, всматривалась в жёлтый свет уличного фонаря за окном до боли в глазах, но когда опять закрывала их, в попытке лечь, расслабиться и уснуть, то представляла себя, стоящей на студенистых, словно бескостных ногах перед зависающим надо мною огромным силуэтом богомола – мерзейшего из насекомых, встречавшихся мне во время детских уличных игр. Весь из углов и зазубрин, скрежеща зелёными хитиновыми конечностями, гигантский бомогол покачивал треугольной головой с надутыми, готовыми лопнуть фасеточными глазами и огромными уродливыми челюстями. Он готовился наброситься на меня и перегрызть шею, а я, не в состоянии убежать, силилась закричать, но только беззвучно шевелила губами. Я просыпалась в испарине, с налипшими на щеках волосами, и чувствовала, как страх поднимается внутри живота будто обжигающе-холодный фонтан из подземной скважины, толчками разгоняясь по всему телу и скапливаясь в «солнечном сплетении». Этот комок под рёбрами я ощущала теперь почти всегда, выходя из дома: всё может случиться внезапно, всё может опять повториться. Подозрение – а что, если он знает мою фамилию и станет издевательски смеяться или прилюдно обзывать и унижать – теперь было направлено на любого встречного, и я первым делом начинала искать признаки этого знания на лицах и в жестах. Но читатель лиц, в отличие от книг, из меня был никудышный, и поэтому я неуклюже старалась понравиться, обозначив свою безопасность так, как собаке протягивают раскрытую ладонь, демонстрируя дружелюбие. Но и то, если знакомство или общение становилось неизбежным, в остальных случаях я старалась затеряться в толпе или просто уклониться от прямого контакта.
В школе я вела себя скромно и ни с кем не сближалась, постепенно перестав вызывать интерес. Были приятельницы, девочки, с которыми мы болтали на переменках, после уроков гуляли от школы до парка. Мы стихийно сбивались по парам и тройкам, иногда даже были друг у друга в гостях. Но к себе я почти никого не звала, только если тайком, чтобы мама не знала. После Вики с её «волосиками» малолетние гости в доме нашем совсем не приветствовались и терпимы оказывались недолго, только по крайней нужде.
За одеждой я очень следила, одеваться старалась строго и тускло. И напрасно мама вертела меня в универмаге, удивляясь равнодушию моему в сторону импортных ярких нарядов, нежеланию примерять фиолетовые туфельки и сиреневые лайковые, как у взрослых, перчатки. Я отказывалась выделяться, чтобы не возбуждать в людях зависть и кривотолки. Если мама насильно наряжала меня в купленный ею очередной югославский костюм или остромодный свитер с уродливой птицей и надписью «Монтана» – для прогулок во внеурочное время, я сразу же переодевалась в школьном туалете или прямо в подъезде. Оставляла физкультурную футболку, серые брюки или юбку до колена, за которые я билась с упорством «дикого ишака», как, обессилев и махнув рукой, говорила мама.
Когда приходилось называть себя вслух – на любой перекличке или собрании, на лице моём проступали розовые пятна, постепенно сливаясь в обширный румянец. Как вот на репетиции хора, на который я возлагала остатки надежды, что мне ещё может в этой жизни повезти даже с такой фамилией.
В хор поначалу нас загоняли. Никому не хотелось, стоя смирно на жаркой сцене, извлекать из себя звуки на дурацкой распевке, а потом репетировать патриотические песни. Действительно нравилось это лишь единицам, от природы одарённым слухом и голосом. Но зато хор имел привилегии в виде поездок по различным смотрам, концертам и приветственным выступлениям. Поющие дети трогали сердце во все времена, начиная с церковного клироса, были символом светлого будущего и дарили надежду, что пусть не у нас, так у них – счастье будет, его не может не быть. Взрослые Тушинска смахивали слезу на концертах, когда Витька Боярский из восьмого «А» пел «Беловежскую пущу», а сёстры Кнельзен на два голоса – «Летите, голуби, летите». Руководительница хора на базе Дома пионеров, энергичная Софья Максимовна (Софка, как звали её коллеги и мы, дети, за глаза), только вышла на работу из второго декрета, и, несмотря на свои двадцать пять, железной рукой управляла тонкошеими хоровиками. Она рассаживала всех вокруг себя, и прислушивалась к каждому, поворачиваясь на своём вращающемся стуле и