Мать, обметавшая потолок в передней, время от времени заглядывала в комнату. Дверь была открыта, потому что в передней было темно, как в туннеле, где из экономии не повесили фонаря. Мать увидела, что она смотрится в зеркало и улыбается с довольным видом. Это большое зеркало с двумя ящичками для туалетных принадлежностей Филомена купила сама — отец терпеть не мог зеркал. Он считал, что в любом зеркале скрыт сатана-искуситель. Сам сатана-искуситель, по его мнению, скрывался также в каждой женщине. А уж если они встретятся в зеркале, тут жди беды, неизбежной и непоправимой. Мать вспомнила о другом зеркале, не четырехугольном, не серебряном, как это, а овальном, в деревянной раме — в ней были вырезаны странной формы розы эпохи Сецессиона, сплетенные в венки, а под ним столик с доской розового мрамора, похожего на кусок колбасы. Оно было старое, кое-где облупившееся, и поэтому блеск у него был не серебристый, а скорее золотистый. Оно придавало коже непривычный оливковый оттенок, осязаемый, теплый и соблазнительный. Оно оживляло сияние глаз и придавало особую привлекательную матовость груди, никогда не видевшей солнца. Когда-то она стояла перед зеркалом, как стоит сейчас Филомена, и всматривалась в него с болезненным любопытством и мстительным наслаждением. В комнате было темно, потому что она задернула занавеси. Отражение в зеркале было незнакомым — диким и беспокойным, как пойманный зверь, посаженный в клетку. Когда она отходила, ей казалось, что она выходит из темноты и вдруг начинает светиться, точно разгоряченная кровь зажигается у нее внутри. Это была необычная игра со страстью, с волнующейся кровью, с манящим ощущением греховности, с ожиданием недосягаемого. И вдруг кровь застыла у нее в жилах. Кто-то неподвижно стоял у нее за спиной. Кто — она не могла рассмотреть в темноте, а обернуться не решалась. Она только чуть-чуть отодвинулась, и в это время послышался звон. Она не заметила, как и отчего, но ее отражение, в которое она всматривалась, вдруг разлетелось на тысячи мелких кусочков и со звоном поползло на пол. Осколки брызнули в волосы, в лицо, посыпались по рукам и ногам, по платью, как будто зеркало рассердилось и в гневе обдало ее сверкающим дождем. А там, сзади, стоял, сжав кулаки, отец в синем фартуке, и, когда он заговорил, его всегда покорный и преданный голос звучал хрипло, разъяренно: «Ну а сегодня ради кого ты любуешься?..»
— Мама, ты слышала?
— А что мне было слышать?
— Карло. Ты не слышала, как он шумел?
— Нет.
— Правда не слышала? Он совсем как безумный. Бродил по дому и искал убийцу.
— Какого убийцу? — удивилась мать. — Ведь он сам убийца.
— Какого? — угрюмо повторила Филомена и посмотрела на мать. — Своего. Наверно, ему приснилось, что его хотят убить.
— Да его и вправду могут убить, — сказала мать.
— Господи, мама, что ты опять несешь? — Филомена с ужасом обернулась.
— Но ты же сама говорила, что ему угрожали!
— Ну, когда это было, — пробормотала Филомена, стараясь сохранить небрежный тон. — Когда это было!
— У тебя еще и волосы отрасти не успели. — Мать бросила на нее ласковый взгляд, будто хотела сказать: «Ну-ну, утешайся!»
— Знаешь, — продолжала Филомена, опять обернувшись к зеркалу, — сегодня ночью я услышала, что кто-то бродит на лестнице. Но это не отец. Я встала, приоткрыла дверь и выглянула в коридор. И что я вижу? Карло, в одних кальсонах, в ботинках на босу ногу, пробирается по коридору, вытянув руку с револьвером. Глаза у него совсем как у бешеного. «Что ты собираешься делать, Карло?» — спрашиваю я его. Он вздрогнул и смотрит на меня, будто не узнает. Потом руку с револьвером опустил и говорит, что слышал, как кто-то ползает по дому. «Может, это старик», — говорю я ему, а сама знаю, что это не он. «Нет, — отвечает, — это не старик, старик спит. Я знаю его походку. Я убью его, если поймаю». — «Отца убьешь?» — спрашиваю. «Нет, — говорит, — того…» Мне стало страшно от этого разговора. «Тебе померещилось, Карло, — говорю я ему, — ты вчера слишком много выпил. Вот тебе и снятся ужасы. Кто может ночью забраться в запертый дом?» — «Все могут, — как крикнет, — каждый день в строю кого-нибудь недосчитываемся. Но я им еще покажу!» Повернулся и заковылял в свою комнату.
— Если с ним что-нибудь случится, — сказала спокойно мать, — надо будет посмотреть его вещи, прежде чем их перероет кто-нибудь. Если не мы их возьмем, заберет кто-нибудь другой.
— Мама! — воскликнула с упреком Филомена. — Неужели и ты сошла с ума! Ты как будто осудила его на смерть.
— Нет, — сказала мать, оглядывая переднюю. — Не я его осудила. Кого я могу осудить? Его осудили другие. И я тебе скажу, что добром он не кончит. Да что с тобой, ты разве не видишь, что делается? Каждый день их убивают. Одного на Виче, другого в Шишке, третьего — у самой канцелярии бана, четвертого — у дверей собственного дома. Среди бела дня. Убили Эмера — говорят, он был гестаповец. А что им стоит прикончить твоего петушка? Потом — Вранкара, ты разве не читала? В тот же день в Гореньской — десять человек. Говорят, перебьют всех осведомителей…
— Но, мама, Карло ведь не осведомитель! — Филомена смотрела в зеркало с отчаянием, не видя себя.
— Конечно, не осведомитель, но иностранец. И он убил Йосипа.
— Ты знаешь, что сделал он это не нарочно, он защищался…
— Не болтай зря. Ведь Йосипу было за шестьдесят…
— Но чем виноваты солдаты. Они должны выполнять приказы.
Мать поморщилась и тряхнула метелкой.
— Это все равно, — мрачно ответила она. — Кто их будет спрашивать? Ну убьют его не за Йосипа, так за то, что он иностранец. Они ведь убивают наших. Совсем недавно расстреляли шестерых. И я тебе скажу, что стрелять в связанных людей — не бог весть какая доблесть.
— Они были приговорены, — пробормотала Филомена.
— Эмер тоже был приговорен, — ответила мать.
— А что, если это Нико приходил ночью? — воскликнула вдруг Филомена.
— Нико?
— Да, Нико.
— Но разве он не в тюрьме? — Мать оперлась на метелку.
— Ну что ты!
— А старик сказал, что его посадили.
— Это неправда. Антон говорит, что его видели на улице. Вечером.
— Антон?
— Да, Антон. Антон его не любит, — нахмурилась Филомена. — Антон за какой-то легион, за короля, за Михайловича.
— Недавно я сожгла у Нико какие-то бумаги. Какой он шум поднял!
— Только у него теперь черные волосы.
— У Нико? Черные волосы?
— Да, совсем черные. И очки.
— Ох, —